Медиамакс представляет вниманию читателей роман Джека Ашьяна «Мамикон», переведенный с английского языка на русский Арташесом Эмином в 2012 году. Роман публикуется с продолжениями в русской секции нашего сайта по субботам.

Части I-XII читайте по этой ссылке.

27. КОЗНИ

- Я отсылаю тебя на родину, Энвер. Ты – нерадивый растяпа.

Энвер Даш повёл плечами, не отводя глаз от ширазского ковра на полу.

- Не могу поверить, что вы вдвоём не смогли справиться с безоружным человеком.
- Ваше превосходительство, вы же знаете, что это не простой человек.
- Дерьмо верблюжье! Он спасся лишь потому, что у вас не хватило духу.
- Я тяжело его ранил, сэр. Когда я ушёл, он валялся на земле. Везде была полиция.
- Почему ты не добил его?
- Я не знал, что он жив. Я не мог мешкать. Полицейский свисток раздался ещё до того, как мы с Али достали его…
- Так знай же, что ты его не убил. У моего друга есть человек в полиции, который сказал, что у жертвы попытки ограбления лишь неглубокий порез. Ты даже не нанёс ему тяжёлой раны, как смеешь утверждать.
- Пожалуйста, ваше превосходительство, прошу вас. Этот человек видимо дружит с джинном. Ему удавалось спастись всякий раз, когда кто-либо из нас доставал его. Интересно, почему в газетах ничего нет об Али?
- Я связывал с ним большие надежды, - тон Таллала смягчился. - Не стоило, чтобы он так умер – истекая кровью в канаве на чужбине. Мы не сможем затребовать тело – слишком многое придётся объяснять.
- Разве полиция не должна была сообщить о нём газетчикам – на предмет возможного опознания?
- Пойми же, Энвер, в 1923 году в Бостоне никому нет дела до подобных нам – людей с восточной внешностью считают иностранцами, даже если они граждане. А у Али Суроглу, как и у Мамикона, была внешность чужака, да и имя соответствующее.
- Понятно, мы - иностранцы. При чём тут газеты?

Таллал улыбнулся его бестолковости: - Здесь в Бостоне с иностранцами обращаются, как с ирландцами – держат за верблюжье дерьмо. Газетам наплевать, что один ирландец порешил другого, если в это не был вовлечён коренной бостонец. Так же обращаются и со всеми, у кого средиземноморская внешность. Смерть Али ничего не значит для тех, кто читает газеты Бостона. И потому эти газеты не пишут о ней.

- Значит, американцы обращаются здесь с нами, как мы – с неверными у себя в стране?
- Не совсем. Они оскорбляют нас – не обращая на нас внимания, не считая за людей.
- Вот именно, ваше превосходительство… точно так, как мы с неверными у нас на родине.
- Заткни свою безграмотную глотку, безмозглый осёл. Твоё неразумие делает тебя малопригодным для беседы. Так, что же мне теперь делать? Подарить тебе ещё одну возможность исправиться, или отослать на хрен в Йозгат – чистить конюшни?
- Ваше превосходительство, на это может понадобиться больше одной возможности – я готов на столько попыток, сколько нужно, чтобы убрать эту кучу дерьма.
- Хорошо, именно это я и хотел от тебя услышать – немного преданности и воодушевления. Ладно, где он теперь?
- Он забился к той рыжей шлюхе с тех пор, как его туда отвезли четыре дня назад.
- И совсем не выходил оттуда?
- Нет. Грузовик всё время стоял там, где он его припарковал в прошлую субботу. Я сделал отметки на передней шине и бордюре – так что его точно не двигали с места.
- Следует предположить, что он не выходил из-за раны, которую ты нанёс. Уверен, что он вышел бы на работу, если бы мог.
- Выходила она, но я не знаю, есть ли у неё работа. И я не знаю, живёт ли там кто-нибудь ещё? Она дважды приносила из магазина пакеты с едой, это всё.
- У меня для тебя, Энвер, есть надёжный план, если ты, конечно, всё опять не испортишь. А теперь скажи мне честно, ты его серьёзно пырнул, или - так себе?

Для Энвера Даша наступил неловкий момент – он-то знал, отчётливо помнил, что вообще не достал Мамикона в ту ночь, великан успешно отбился от него. Он признался Таллалу, что это не исключено. Таллал насупился.

- Ладно уж. Такие царапины как правило заживают за четыре-пять дней. Из чего следует, что Мамикон станет снова разъезжать на своём грузовике где-то до субботы, никак не позже. Вот что тебе следует сделать…

28. НЕЖНОСТЬ

- Думаю, мне надо домой, Эмили.
- Мамикон, завтра уже пятница, уж лучше останься здесь до субботы, когда я отведу тебя в приёмную доктора. Ты ведь помнишь, в субботу он обещал снять швы.
- Эмили, ты видишь, что я здоров. Я хожу, сижу, стою, сам одеваюсь, я…
- Так и быть, иди, раз не терпится. Давай, уходи…
- Пожалуйста, mein Liebling, зачем сердиться так быстро? Я ухожу, чтобы не быть груз.
- Ты не обуза. Ты просто ждёшь заверений, что я хочу, чтобы ты остался. Чурбан ты этакий. Ты хоть представляешь, как ты мне нравишься, как я… люблю тебя?
- Ты мне тоже нравишься, очень, Эмили. Но ты ведь знаешь, нехорошо, что два взрослых человека так делают. Я знаю, что это большой чудо, большой чувство, большой, как-это-ты-сказала, любовь.
- Мамикон, хоть ты и похож на большого грубого зверя, дикаря, для меня ты – самый нежный, заботливый, деликатный мужчина. Но иногда тебя так заносит… Почему ты не можешь принять жизнь, как есть, не создавая так много препятствий между твоим и моим счастьем?
- Что значит «заносит»?
- Это значит, что ты по уши погряз, почти тонешь в своих представлениях о том, что правильно и что неправильно.
- Разве у тебя нет чувство правильного и неправильного?
- Мамикон, я вычеркнула тридцать лет моих понятий о правильном и неправильном. Я посвятила все чувства, все мысли, всю мою душу тебе. Я целиком отдалась твоей милости. Знаешь, почему…? Я так и думала, что нет. Я скажу тебе – ты разбудил во мне настоящую женщину. Ты дал мне познать истинные чувства, – нет, не только плотские, а – кто я на самом деле. И я наслаждаюсь этим, потому что доверяю мужчине, который разбудил меня и держит в своих руках моё сердце. Ты застал меня в то время, когда я чуть не скатилась в пропасть воинствующей добродетели и пуританства. Я превратилась бы в лицемерку, которой становишься, когда жизнь проходит мимо, и все её удовольствия – жалкие тени того, что могло бы быть. Нет, чурбанище ты этакий, у меня нет больше чувства неправильного. Я просто знаю, уверена – то, что я делаю сейчас, самое правильное из того, что я когда-либо делала.

Мамикон сидел на стуле у кровати, где завязался этот разговор. Присев на краю постели, она глядела на его серьёзное лицо в ожидании отклика на своё извержение. Наконец ей пришлось произнести: - Ну?

- Эмили, ты знаешь, что я хочу остаться. Но ты знаешь, что мне надо идти тоже. Так и быть, я остаюсь до субботы. Пойдёшь со мной ужинать у Пископо в субботу вечером?
- Только если прихватишь с собой пистолет в пару к моему свистку. Кстати, как тебе мой свисток? Я ношу его с собой уже десять лет, и впервые достала лишь в прошлую субботу. Знаешь, когда я дунула в него, звука не было, с другого конца просто вылетела пыль. –

Она расхохоталась к удовольствию Мамикона.  Вне всякого сомнения она была красавицей, достойной места в гареме любого султана. Воскресный всплеск сексуальной активности постепенно выровнялся. Она настояла на том, чтобы он остался на ночь в постели, как бы повязка на ране не сместилась. Сама устроилась на кушетке в передней, приготовив ему утром завтрак – апельсиновый сок, яичница в четыре глаза, сосиски и кувшин кофе, наказав никуда не выходить, пока она не вернётся с работы. Ему не хватило духу сказать ей, что по утрам он никогда не завтракал. Тем не менее, он все съел и проспал весь день, пока во второй его половине Эмили не вернулась с двумя пакетами продуктов. Ближе к вечеру она сменила ему повязку, сняла своё учительское платье, туфли, чулки и скользнула к нему в постель «чтобы немного согреться», как она сказала. В воскресенье все повторилось, с перерывом на еду между двумя всплесками. Во вторник и среду график был неизменным, снятие рабочей одежды служило знамением того, что, как она объяснила Мамикону, называлось «совокупление» или «соитие» – слова, которые хоть и волновали, но до сих пор были лишены для неё содержания.

В четверг Эмили не успела раздеться, когда Мамикон завёл разговор об уходе.

- Знаешь, Эмили, тот свисток скорей всего спас мне жизнь. Я так много тебе обязан, что даже не знаю, с чего начинать считать. У меня в штаны есть деньги, ты нашла?
- Да, они на комоде. Там больше двухсот долларов, Мамикон. Я их пересчитала... надеюсь, ты не против. Зачем ты держишь при себе столько? Это почти моя месячная зарплата.
- Это все, что у меня есть, Эмили. Деньги нужны, когда я вожу грузовик. Надо платить оптовику наличными, если у моего клиента нет кредит. Все равно дома нет место держать деньги. Я их беру с собой.
- Не следует носить на себе все, что имеешь. Если тебя ограбят, у тебя не останется ни цента.
- Я больше не буду все носить. Половину я оставлю тебе за все то, что ты на меня потратила.
Она побледнела: - Оставь их себе, дурная башка. Я ничего не делала для тебя с расчётом на возмещение, и...
- Я это знаю. И ты знаешь. Вот почему правильно деньги поделить. - Поймав за запястье, он привлёк её к себе на колени, слегка оскалившись от давления на рану. Он крепко поцеловал её, не отпуская, чтобы не дать заговорить. Наконец расслабившись в его объятиях, она предложила переодеться в нечто более «комфортное» перед постелью.
- Ты бы не мог на этот раз побыть классным парнем и пойти до конца?
- Пойти куда? - Он понял, прежде чем закончил спрашивать. - Пожалуйста, я не хочу об этом говорить.
- Я заставлю тебя это сделать, Мамикон. Заставлю... - Они лежали лицом к лицу, прижавшись друг к другу на боку. Она проскользнула вверх, заключив его лицо меж своих грудей, и стала водить по нему сосками. Не сумев отвертеться, он пробормотал что-то вроде «сиськи для младенцев». Она не отступила, и он взял сосок меж зубов, став нежно покусывать. Эмили взвизгнула и подставила второй для того же. В появившемся было желании большего ему было отказано – Эмили скользнула обратно, поцеловав его с новым остервенением, затем переместилась к его покрытой шрамами груди, на удивление совсем не волосатой, где стала пробовать все на язык. Настала очередь Мамикону вожделенно трепетать бёдрами, но она не отвлеклась от вылизывания его груди, затем пупка и плоского, тугого живота. Она продвигалась всё ниже и, когда щека впервые прикоснулась восставшего члена, он решительно оттянул её, подмял под себя и приступил к тому, что для Эмили где-то через час завершилось полнейшим изнеможением.

Мамикон не выпустил её из объятий, даже когда стихли стоны и вздохи. До этого она чуть не заорала на него, сдержавшись лишь из боязни побеспокоить соседей, когда он в очередной раз умело пресёк её попытки заставить его пройти «весь путь». На этот раз она не заснула.

- Разве мужчинам не требуется разрядка? Я читала про размножение – вы должны разрядиться... извергнуть сперму... семя, как ты говоришь. Ты... не сделал этого, ведь так?

И надо же было ей это упомянуть! Сказанное вслух, это заставило его обратиться к ещё одному комплексу, который он не смог преодолеть – эякулировать в присутствии этой американки вне её тела. Это было бы так грубо, неряшливо - полнейший конфуз. Он не стал бы так распускаться, хотя успешно преодолел смущение от наготы в её присутствии. Он даже получал определённое удовольствие, расхаживая без ничего – Эмили потворствовала этому собственной растущей нескромностью, – однажды она совсем голой пошла в ванную, – вкупе с любовными словами и непритворным восторгом от вида и ощущения его массивной груди и узких бёдер. До Эмили он не представлял, что внушительная мужская комплекция может привлекать женщин.

- Я не могу.
- Не можешь, или не в состоянии?
- Не хочу так делать.
- Ах, Мамикон... ну почему?
- Не хочу... Не хочу говорить.
- Пожалуйста, скажи, говори со мной.
- Я не уверен, что могу...
- Я полностью отдалась тебе, Мамикон. У меня нет от тебя секретов. Почему ты не можешь довериться мне?
- Ладно. Я... боюсь... это неправильно... я стыдно.
- Стыдно? Чего?
- Ты знаешь. Я не... Я стыдно делать перед тебя семя. Я пачкаю тебе кровать.
- Ну и увалень же ты, мальчик-переросток, я же...
- Пожалуйста, не надо... не делай из меня смех, я...
- Извини. Я не высмеивала тебя, просто мне полегчало, вот и все. Ты такой непростой, Мамикон. Неужели все мужчины такие?
- Ты не... ты не как другие женщины, Эмили. Я знал так только ещё два женщина в жизни. Мой ребёнок-жена и турецкая девочка, что я женился. Мать моих умерших детей никогда не двигался и был без звука, когда я... делал её это. Гюзель открыл мне глаза на чувства женщина, что ей надо, но у нас не был время друг друг узнать, и она умер...
- Ты любил их?
- Я хотел смерть, когда Таллал убил мой жена. Она был для меня все - мой жизнь, мои дети. Она мне доверял и любил. Я теперь убивать для неё. Если она был живой, она это не нравится, но она здесь нет, чтобы остановить меня. Турецкий девочка, Гюзель, тоже любил меня, я её женился, но она умер. Не буду сказать... не хочу тебя сказать, как.

Эмили почувствовала себя лишней при этом монологе, она просто ещё крепче обняла его, ничего не говоря. Немного спустя они оделись, – Мамикон надел пижаму, которую она ему купила, – молча поели и потянулись обратно в спальню, к постели.

Эмили подумала – то, что происходило между ними с тех пор, как его внесли в квартиру, было именно тем, что испытываешь в медовый месяц. Ни один из них не мог насытиться телом другого. Мамикон вздрогнул, когда почувствовал её руку на своём члене – она впервые прикоснулась к нему.

- Я тоже кое-чего стыжусь, Мамикон.
- Скажи мне, Эмили. Со мной нет стыд.
- Посмотрите кто тут выступает про стыд. Я... ах, я не могу это выговорить.
- Скажи, доверь мне. Ты мне нра... Я люблю тебя, Эмили, mein Liebling.
- Я хочу поцеловать тебя там, - она сжала руку, чтобы не оставить сомнений где.

Не в состоянии смотреть на неё, он закрыл глаза. Это снова была Гюзель, а ведь он тогда так и не смог смириться с этим. Просто непоколебимая решительность и натиск Гюзель достигли своего. Он ничего не сказал – не мог найти в себе смелость снова выставить себя мальчишкой. Сначала Эмили действовала с опаской, пока наконец не прикоснулась к нему губами – тут он отдёрнул её и накрыл собой.

Эмили захлестнула череда чувственных, улётных, пытливых кульминаций. На этот раз, по приближении оглушительной квинтэссенции, её правая рука отцепилась от его спины и, нащупав припрятанное в постели полотенце, вложила ему в руку. Когда её бедра сникли в истоме, он прикрылся полотенцем и вскоре прерывисто задышал через вздымленные ноздри. Эмили привела в восторг пульсация его члена, она притронулась к нему, чтобы приобщиться к происходящему. Казалось, он вздрагивал бесконечно. Наконец Мамикон сник возле неё с лёгкой улыбкой на губах.

Они проспали до рассвета. Узость односпальной кровати не причиняла им неудобств – это был первый раз, что они вместе провели ночь. Их ноги были сплетены, а её голова покоилась на его руке. После поцелуя Эмили отстранилась, сказав, что если они снова сделают то, к чему идёт дело, ей придётся зайти в класс полумёртвой.

Пятница стала повторением предыдущего дня, а воскресное утро началось и продолжилось так, что Мамикон сменил четыре полотенца. Приняв душ первой, Эмили сняла ему повязку, и впервые после недели обтираний он смог помыться под душем.

Позавтракав, они вышли из квартиры и направились к врачу, она – в твидовом комплекте, а он – в своём бывшем выходном воскресном костюме, с залатанными брюками и фалдой пиджака.

Доктор снял ему с зада швы, оставив на правой щеке, параллельно ложбинке, багровый рубец шириной в дюйм. Объявив Мамикона практически здоровым, он взыскал с него за услугу два доллара. Они вернулись на квартиру, нагруженные провизией.

- Надеюсь, Эмили, соседи не будут говорить о тебе.

Она улыбнулась ему – они сидели у неё в прихожей, которую она называла салоном, отдыхая за чашечкой кофе. - Моя соседка снизу – семидесятидвухлетняя вдова, которую раз в месяц навещает сын. Она совсем глухая, бедняжка, и я подозреваю, что сын приходит к ней лишь затем, чтобы забрать у меня плату за квартиру. Больше у меня знакомых по соседству нет. Странно, Мамикон, до чего люди сторонятся учительниц. Может, им кажется, что мы знаем больше них, и предпочитают не проверять?

- Я люблю умный женщины, Эмили. Умный женщина делает мужчина умный. Ещё она помогает мужчина не слишком бить грудь... как большой обезьяна. Я думаю просить тебя о большой одолжении.
- Все что угодно, Мамикон, только скажи.
- Ты наверно можешь сделать правильный мой английский. Чтобы я говорил как ты.
- Прекрасно, прекрасно, Мамикон. А то я с ума сходила от желания поправлять твою речь. Даже не знаю, как тебе удалось столько выучить, причём – неплохо, если не учитывать, что ты строишь предложения большей частью по-немецки. Договорились, впредь я буду прерывать тебя в разговоре и исправлять ошибки, ладно?
- Окей. - Они сидели так, улыбаясь друг другу – мужчина и женщина, пребывающие в полном согласии.

В ресторане Пископо была новая витрина. После того, как многословные приветствия сияющего Пископо почти иссякли, и прежде чем они заняли столик, Мамикон передал ему восемь долларов за новое стекло. Эмили предпочла ягнёнку свиной антрекот. Ей пришлось обуздать спутника, когда Пископо отказался принять деньги за поданные блюда. Буквально оттолкнув Мамикона, она перегнулась через стойку и поцеловала добродушного грека в щеку.

- Он искренне хотел этого, разве ты не видишь? - сказала она, выталкивая Мамикона через дверь. - Он был счастлив видеть тебя в добром здравии, только и всего.

На улице она попыталась взять его за руку. Он резко отстранился: - Пожалуйста, Эмили, не у всех на виду...

- Мамикон, ты ведёшь себя так, будто я пыталась раздеть тебя. Полноте, здесь это – просто знак привязанности... любви.

Он покачал головой, и они продолжили шагать в молчании. При виде грузовика он объявил, что вечером собирается домой.

- Ты ведь поднимешься ненадолго, да, милый? Ещё рано, всего семь часов.
- Конечно, Эмили, я грустно что буду уходить.
- И мне грустно, Мамикон... - Он отвёл вытянутую вниз руку в сторону, нащупав её ладонь. Когда они дошли до ступенек её открытого крыльца, он отпустил руку и последовал за ней в дом.

Она приготовила кофе, и они разговорились о её работе в школе; о том, до чего же пьющие эти ирландцы; как её удивило его равнодушие к спиртному; о его знании Шекспира, с которым он познакомился в немецком переводе Гёте в военной академии; о его друге Татевосе и том, как он владел четырнадцатью языками; о её восхищении президентом, мистером Хардингом, которого так любили буквально все, будь то в Вашингтоне, или в целом в стране; о вице-президенте Молчуне Кэле, который, говорили, молчал на шестнадцати языках; поговорили и о языковых идиомах, пока он не сказал, что ему пора.

- В расставании сладкая горечь есть, - сказал он, сначала по-немецки, потом перевёл.

Крепко обняв его, Эмили умилённо захихикала: - В оригинале у Шекспира: «Прощанье в час разлуки несёт с собою столько сладкой муки», хотя я не уверена, что немецкое построение мне не нравится больше.

Мамикон повёл плечами – столько радости от пустяка, – и сжал её в объятиях. Он был не прочь повалить её и заняться любовью, но колебался. Дав порыву остыть, он поцеловал её в дверях и ушёл. Если бы он огляделся, то увидел бы слезы в её глазах.

Подойдя к грузовику, он обошёл его – убедиться, что ничего не тронуто, и влез на высокое сиденье в кабине над мотором. Включив на руле магнето, он слез, завёл машину двумя поворотами рукоятки, залез обратно и поехал домой.

Одна из многих Вашингтон стрит в Бостоне соединяла Кодмен сквер в Дорчестере с Гроув Хилл в Роксбери – Мамикон тарахтел по ней в своей развалюхе, напевая турецкую песенку впервые с тех пор, как покинул Йозгат. Это было совершенно не в его духе, и он это знал... как и не в его духе было совращать американских девственниц, подумал он.

Хотя на самом деле он её не совращал, ведь он не вошёл в неё... Вот дерьмо! Кому ты лапшу вешаешь, Мамикон? Какая к черту разница, насколько глубоко ты проник? Правда в том, что ты поимел её, использовал, а теперь цепляешься за формальности и кичишься тем, какой ты хороший, потому что не «совращал». Дерьмо! Что ещё ты мог бы с ней сделать, не обрюхатив? А разгуливать нагишом, будто Господь не предусмотрел для нас одеяний? Гммм... ни Библия, ни Коран не осуждают наготу... там лишь говорится, что она прикрывает первородный грех. Нагота Эмили явно заключала в себе первородный грех, её никогда ранее не ублажали, это точно. Но она помогла ему уравновесить и как-то смягчить чувство вины, которое обременило его при совращении Гюзель. Гюзель стала пулемётом, разнёсшим в прах его комплексы. Это оказалось не так катастрофично, видимо потому, что в первый раз все случилось под открытым небом, в сени деревьев... Человеческая натура в подобной обстановке менее склонна к чопорности. Тогда как в спальне дело обстояло иначе, почти плотоядно. В широте и охвате своей страсти Эмили превзошла Гюзель. Приятно было раз и навсегда осознать, что на самом деле он не злоупотреблял своей милой Гюзель. И вот теперь Эмили, потрясающая Эмили, при всех достоинствах образования, воспитания и изысканности, нисколько не отличалась в природных инстинктах от хрупкой девчонки, взращённой в холмах Анатолии. Вот если бы можно было комфортно смириться с обстоятельствами, которые требуют бездействия от животного, называемого мужчиной... Проклятье, откуда эти псы?

Он жахнул ногами по педалям, левой – по сцеплению, правой – по тормозу – остановить грузовик. Иначе задавил бы трёх крупных собак, выхваченных из темноты светом дуговых фар – две следовали за одной, переходя улицу прямо перед ним.

Визг задних шин, скребущих по брусчатке, не смог заглушить хлопков Люгера, дважды плюнувшего огнём сквозь заднее окошко кабины, в которой разнеслась вонь кордита.
Обе пули безвредно вылетели сквозь левую створку кабины – резкое торможение сбило прицел. Дуло пистолета въехало в окошко, а спусковой крючок сработал по инерции. Кто-то, находившийся в кузове, намеревался прикончить водителя.

Грузовик встал, псы пустились наутёк без единой царапины, Мамикон соскользнул с сиденья прямо под машину. С заднего борта свисли ноги стрелявшего. Он совершил ошибку, решив закончить начатое, вместо того, чтобы бежать.

Мамикон выхватил восьмидюймовый обоюдоострый нож, который припрятал под днищем грузовика после случая с динамитом. За секунды, потребовавшиеся нападавшему, чтобы спрыгнуть с кузова и присесть на корточки – обнаружить Мамикона, огромное лезвие полоснуло по его коленям. Дико взревев, тот убежал в ночь. Мамикон не стал преследовать его – он был истощён чередой непредвиденных событий. Он присел на пол кузова, пока раздражённые водители сзади не стали сигналить ему отъехать.

Фото: Иллюстрация: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)

Фото: Иллюстрация: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)