Медиамакс представляет вниманию читателей роман Джека Ашьяна «Мамикон», переведенный с английского языка на русский Арташесом Эмином в 2012 году. Роман публикуется с продолжениями в русской секции нашего сайта по субботам.
Начало читайте по этой ссылке.
9. ПОЕДИНОК
Под свист пуль Татевос бросился к роще. Пришпорив коня, он взлетел вверх по пригорку и только после этого оглянулся – оценить число преследователей. Никого. Лишь плотное кольцо людей в форме, сомкнувшееся там, где должен был находиться здоровяк. Ничего не свидетельствовало о продолжении драки. Так его звали Мамикон. Татевос содрогнулся, вспомнив кровожадный рык Мамикона, извещающего Таллала, что его настигает возмездие. «Говорил же ему, не надо выпендриваться – возьми ствол», - грустно подумал Татевос. «Теперь, небось, общается с Создателем. Интересно, он хоть забрал Таллала с собой? Если турок не сдох, то уж точно родился в рубашке».
Замедлив ход и остановившись, он спешился, чтобы получше всё рассмотреть. Толпа вокруг последней стойки Мамикона рассеялась. У Татевоса округлились глаза и на лице расплылась улыбка. Этого не могло быть, и, тем не менее, здоровяк был жив – ведь не станут же скручивать мертвецу верёвкой руки и ноги, а именно этим теперь занимались турки.
Татевос возликовал, хоть и ненадолго. Жив, но долго ли будет жить в руках заклятых врагов? Почему его не прикончили сразу? С какой целью оставили в живых? Татевос отбросил мысли о побеге – прежде надо было разобраться в происходящем. Мамикона закинули головой вперёд в подогнанную с обоза телегу, и этапирование женщин возобновилось.
Татевос не стал взбираться на седло – при таком движении колонны в этом не было необходимости. Прошагав так некоторое время, он заметил, что уже не один. Со всех сторон к нему пробирались женщины и дети, сбежавшие из-под стражи и притаившиеся за деревьями и в кустах, они видели, как он галопом въехал в рощу на пригорке. Татевос остановился.
- Всем сюда – говорим тихо и по существу.
- Пожалуйста, помоги нам, - первой обратилась к нему пожилая женщина, замотанная, как и остальные, в шаль.
- Помочь? Чем я могу вам помочь? Что я могу для вас сделать, бабам?
- Ты здесь единственный вооружённый мужчина, армянин, а мы не знаем, где мы и куда нам идти.
- Куда вас вели турки?
- Кажется, куда-то в окрестности Алеппо.
- Как вы это узнали?
- Они не скрывали своих намерений. Как видишь, им было наплевать, сдохнем мы по пути, или нет.
Татевос кивнул.
- Но что я могу сделать, куда мне вас отвести, где сейчас безопасно? Я и сам не знаю, куда податься. У вас хоть есть что поесть?
Начав осознавать смысл его слов, многие в толпе, которая быстро раздулась человек до трёхсот, разразились рыданиями. Татевос выругался.
- Ладно, ладно, будем держаться вместе и, кто знает, может Господь нам и улыбнётся... Хотя я не стал бы на это рассчитывать. Он, видимо, забыл про нас.
- Не богохульствуй, юноша, я не намерена терпеть этого! - одёрнула его молодая женщина.
- Богохульство, говоришь? Где же Он был все последние дни?
- Разве не Он послал нам тебя и того мужчину?
- Определённо Он, да что толку? Всё равно вы все можете умереть от жажды и голода, только теперь с вами буду и я. Это всё, что Он пока сделал.
- Чтоб у тебя язык отсох! - женщина была разгневана.
Татевос подавил улыбку – при выборе ругательств армяне проявляли исключительное чистоплюйство. Мужчины ругались на турецком, самом выразительном и изумительном из языков, когда дело касалось сквернословия в адрес прародителей и всего такого. Армяне же прибегали к незамысловатым прямодушным проклятиям, совсем не задумываясь о последствиях. «Чтоб у тебя язык отсох». «Чтобы глаза твои света не видели». «Чтобы уши твои кишели муравьями». «Чтобы твои пальцы скрючились, как сучья». Татевос всегда считал, что армянские проклятия гораздо страшнее турецких сквернословий.
- Не надо каркать, пожалуйста. У нас у всех пересохнет горло, прежде, чем всё это закончится. Единственная наша надежда – добраться до побережья и покинуть родину. Кто-нибудь может предложить идею получше?
- Что если податься в Россию?
- В Россию? Мы километрах в двухстах от Харпута, оттуда до российской границы – ещё около 350 километров. И это всё по дикой гористой местности, где много турок и курдов. Не думаю, что нам повезёт, если мы двинем на восток к России. У нас больше шансов спастись, если пройти через горы на юг и выйти к морю к востоку от Алеппо.
- А ты не тот Татевос, что сын хаджи Акопа? - Это сказала одёрнувшая его женщина. - Это ведь ты шесть лет назад уехал на учёбу в университет…
- Так и есть, а кто же ты? Кто тут ещё знает меня? - Татевос улыбнулся – хорошо оказаться среди друзей. Послышались несколько узнавших его приветственных голосов.
- Я Эгса – сестра Петроса Треваньяна. Он уехал…
- Боже мой! Ты сестра Петроса, он же поехал учиться тогда же, когда и я…
- Она самая. Он часто упоминал тебя в письмах из Парижа. Помню, как ты уезжал из Гурина с Петросом. Тогда ты носил усы.
- Где же Петрос теперь?
На её глаза навернулись слёзы: - Его увели со всеми остальными мужчинами, мальчиками и…
Татевос живо подошёл и обнял её: - Не говори больше ничего. Не надо вновь переживать случившееся. - Тем не менее её слёзы вызвали воспоминания у остальных, и теперь уже рыдали все.
- Турки схватили моего товарища. Прежде чем мы позаботимся о себе, я должен сделать попытку выручить его. Он вон в той арбе с брезентовым верхом. Держитесь пожалуйста вместе, пока я не вернусь, и не лезьте за гребень, не то вас заметят.
Он привязал лошадь и спустился по склону к опушке. Конвой почти миновал, одиннадцать телег плелись в хвосте. До заката времени почти не оставалось, и Татевос вернулся за лошадью, чтобы следовать за колонной до привала на ночлег. Он проверил пистолет, и патронташ был ещё полон. Если удастся спасти Мамикона, гора с плеч свалится. Потратив почти два часа на поиски схрона с оружием, он достал ещё два пистолета. Потом прождал полночи, пока затухнут костры. Часовые у жандармов особо не усердствовали, да и то – в лучшем случае, им ведь противостоял всего один всадник с двумя пистолетами, а что мог сделать одиночка против целой армии в 400 стволов?
Здоровяк, по слухам уложивший множество турок, был повязан как баран, так что опасаться было нечего.
Татевос ползком подобрался как можно ближе к арбе с Мамиконом. Волов распрягли, чтобы дать им попастись. Повозки были выстроены в ряд за женщинами, внутри круга часовых. Вдоль задней части колонны Татевос насчитал всего четверых. Ещё один сидел на полоке телеги Мамикона, третьей с ближнего конца. Подогнув под себя ноги и опершись об угол, он вроде дремал или даже спал с винтовкой на коленях.
Луны не было, за что Татевос возблагодарил судьбу. Оставалось проскользнуть мимо часовых, убрать дремавшего на телеге и освободить Мамикона. Ничего себе!
Женщины бдели, понимая, что Татевос что-то замышляет.
- Где Эгса?
- Здесь.
- Мне нужна твоя помощь, но это может быть опасно.
- Я помогу. - Её лица не было видно, только силуэт в темноте, но голос ободряюще спокоен, подумал он.
- Пойдём со мной, и я скажу тебе, что делать. А остальные – передайте всем: что бы вы ни услышали, не трогайтесь с места и не пытайтесь разузнать, что происходит. Если дело выгорит, я вернусь до рассвета. Если нет, вы узнаете об этом с восходом солнца, тогда уж постарайтесь сами добраться до моря на юге.
Перейдя за гребень, Татевос и Эгса спустились в долину, по пути он объяснил ей, что надо делать. Они остановились у опушки и, перед тем как он двинулся к лагерю уже один, Эгса сжала ему локоть.
Подойдя достаточно близко, он медленно пополз на четвереньках, считая в уме. Сейчас! Как только он досчитал до пятидесяти, раздался выстрел со стороны, откуда он пришёл. Молодец девочка, подумал он.
Фото: Иллюстрация: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)
Часовые пригнулись, всматриваясь в сторону вспышки от выстрела. Ещё выстрел, и теперь уже все, солдаты и гражданские, стали пялиться в темноту в ожидании дальнейших событий. Татевос прополз между двумя часовыми, юркнув под ближайшую повозку. Добраться до телеги Мамикона не составило труда. Татевос понял, что охранник теперь стоял на расстоянии протянутой руки от тыла телеги, вперившись взглядом в темноту, как и все остальные. Сунув пистолет за ремень и сжав нож в зубах, он вполз в арбу с переднего конца. Нашарив в темноте голову Мамикона, он прошептал своё имя. В ответ тот хмыкнул. Татевос подобрался ближе, нашёл стягивающий ему руки узел и разрезал верёвку. Проделал то же с ногами и легонько помассировал Мамикону запястья, чтобы восстановить кровообращение. Мамикон сказал, что его ударили по голове. Руки небось уже почернели, предположил он. Татевос помассировал ещё, пока Мамикон не дал знак, что этого достаточно.
- Сукины отродья не давали мне воды. До смерти хочу пить!
- Как только выберемся отсюда.
Татевос отдал ему пистолет, но Мамикон прошептал, что ему нужен нож. Получив нож, Мамикон похлопал его по плечу:
- Ладно, можешь уходить, у меня тут дела.
- Что? - почти выкрикнул Татевос.
- Тихо. Уходи, Татевос. Ты молодец.
- Не будь дураком, Мамикон. - Он впервые назвал здоровяка по имени. - Скоро прозвучат ещё выстрелы, чтобы дать нам возможность убраться отсюда.
- Ты теряешь время, а может и жизнь.
- Без тебя я не уйду.
- Слушай, Татевос, если они обнаружат двоих, нам обоим несдобровать. Ты отномаешь у меня единственную возможность подобраться к Таллалу. Положи мою винтовку и лук там, где я их оставил на пригорке, и уходи, во имя твоего отца!
Подумав, Татевос крепко двинул кузнеца по ладони и выскользнул как раз в тот момент, когда со стороны холма раздались новые выстрелы. Вооружённый ножом и пистолетом, Мамикон вздохнул и задумался о своём положении. Приближающийся со стороны бивуака цокот копыт означал, что Таллал надумал проведать пленного. Услышав окрик Таллала, Мамикон еле успел занять прежнее положение. Сунув голову в тьму арбы и нащупав там его ноги, охранник прокричал, что пленный на месте. В ночи раздался ещё один беспорядочный залп, за ним последовали радостные выкрики солдат. Видимо, они попали в Татевоса. Таллал приказал утроить охрану, и всё стихло.
Единственной возможностью покончить с Таллалом было застать турок врасплох. Засунув пистолет за спину под пояс, он полоской разорванной рубашки подвязал нож к внутренней стороне бедра под штанами, рукояткой кверху. Оставалось подождать и проверить, так ли правоверны мусульмане-сунниты, как он на то рассчитывал.
«Уфф» – левое бедро пульсировало от удара саблей, сбросившего его в битве с коня. Это было чистой случайностью. Рубанув и промазав, противник резко отдёрнул массивную саблю, чтобы парировать ответный удар Мамикона (которого не последовало) и задел его тыльной стороной по бедру. Мамикону казалось, что бедро разбито, но он не был в этом уверен, раньше ему не приходилось испытывать подобных ощущений. Ему до смерти хотелось пить. Вода...
Видимо, он заснул, потому что внезапно его стали грубо теребить, повозку залил свет. Двое вытащили его наружу и поставили между перед Таллалом, восседавшим в седле. Вороной арабский скакун бил копытом по засохшему под жарким сентябрьским солнцем дёрну. Мамикон смотрел прямо в лицо Таллала, тот избегал его взгляда.
- Они развязали, но не смогли освободить его, - доложил один из солдат.
- Я не желал освобождения, - сказал Мамикон подчёркнуто громким голосом, охрипшим от жажды. Солдаты покатились со смеху – человек двести собрались вокруг в предвкушении обещанной Таллалом забавы.
- Я не хотел покидать вашу компанию доблестных солдат, потому что человек, который командует вами, убил моих родителей, моих братьев, моих детей и надругался над моей женой, прежде чем убить её, - слова Мамикона были встречены одобрительным гоготом, ведь исламские воины вправе были убивать неверных, или гяуров, как они называли немусульман, как им заблагорассудится. Так гласил Закон Расплаты, приложение к Корану.
- Попрошайка, которого вы называете пашой, разламывал за моим столом хлеб и ел мою соль. Он – мой брат! - глумливую толпу разом охватила мёртвая тишина.
- А мать моих детей, которая не раз угощала его и называла братом, пала жертвой его похоти, а затем – ножа! - Тишина сгущалась. Истинный мусульманин не мог, не имел права причинять зло тому, с кем делил хлеб и соль. И никогда не смел насиловать женщину, назвавшую его братом. Так было написано в Коране. Что же нёс этот гяур?
Резко пришпорив коня, Таллал пнул Мамикона сапогом в лицо. Мамикон отскочил и, ухватившись двумя руками за сапог, стянул седока с взбрыкнувшего коня. Таллал, Мамикон и те двое, уверенные, что удержат пленника, повалились на землю в беспорядочной куче.
Стоявшие вблизи солдаты быстро растаскали свалку, вновь взяв Мамикона под стражу.
Слово взял ярбей, лейтенант кавалерии, командовавший конным подразделением.
- Этими словами, эрмени гяур, ты всего лишь хочешь отсрочить свою смерть.
- Я слов на ветер не бросаю. Я спас жизнь этому трусливому щенку, появившемуся на свет на куче навоза. Он не достоин командовать вами!
- Заткнись, неверный поедатель свиных мудей, я тебя подвешу, вырву твой лживый язык и приспособлю твоё поганое туловище под мишень – подыхать от тысячи ранений! - Таллал заговорил впервые, ему не нравилось сгущающееся вокруг напряжение – события начинали выходить из-под контроля. К тому же, ему было неловко вне седла, на коне он чувствовал себя намного уверенней.
- У тебя нет выбора, кроме как убить меня прямо сейчас. Ты же знаешь, что я могу доказать своё обвинение.
- Доказать? Какие у тебя могут быть доказательства, неверный? - Ярбей был себе на уме.
Ему нравился нарядный китель Таллала. Вот если бы Таллал был опозорен...
Мамикон посмотрел лейтенанту прямо в глаза:
- Я вырвал это ничтожество из кабаньих клыков, хоть тот и разодрал ему ладонь правой руки. Я спас ему жизнь, но на руке остался глубокий шрам. Пусть снимет перчатку, и вы увидите три наскоро залатанные складки плоти. И ещё, в правом углу у мизинца, вот это, – стряхнув державших его за предплечья охранников, Мамикон начертил букву на сырой земле.
Все взгляды устремились на Таллала, тишину нарушал лишь лёгкий шорох брезента на повозках. В задних рядах напрягали слух и зрение, стараясь ничего не упустить. Ярбей занервничал: то, что начиналось как потешная травля ненавистного гяура, стало превращаться в нечто, с чем он вряд ли справился бы, не поставив под угрозу своё положение в армии. Как он мог снять перчатку с руки Таллала? Он посмотрел на здоровенного армянина, который похоже щадил правую ногу, а может – бедро? У него явно было увечье. А это – мысль.
- Скажи, неверный пёс, что это ты нацарапал в грязи?
- Это мой инициал. - Напряжение вновь спало – все, кто слышал ответ Мамикона, разразились хохотом.
- Ха-ха! Ты заклеймил брата, прежде чем перевязать ему рану? Вы только послушайте...
- Его заклеймила рука моей покойной жены.
Снова глухая тишина. Слушать гяура было интересней, чем бродячего басенника у костра.
- Я перевязал его рану своим платком. Нас было семеро братьев, пока вы не убили пятерых. Жена каждого вышила инициалы на платках, чтобы они не перепутались в стирке. Когда я его перевязывал, вышивка впилась в обнажённую плоть, и эта буква навсегда впечаталась в его зажившую рану. Покажи руку, если смеешь, свинопёс. Там то же, что и на земле.
- Погодите, - сказал ярбей, взмахнув руками. - Я знаю, как разрешить это дело, если Таллал бей не будет против.
Подобрав плечи, Таллал осмотрелся. Простецкие лица молодых жандармов и солдат были исполнены ожидания. Им уже приелось допекать женщин на этапе. А такой оборот событий можно было бы ещё долго обсуждать впоследствии.
- Говори, лейтенант. - Таллал решил, что «нечаянно» прикончит выскочку ярбея при первом же удобном случае.
- Почему бы вам не сразиться с этим амбалом – пусть сам снимет перчатку с вашей руки, если сможет?
Таллал поразмыслил пару секунд.
- Но ведь мы не можем дать ему оружия.
Мамикон понарошку возразил:
- С чего это я буду вам подыгрывать? Убейте меня сразу и покончим с этим. Я уже сказал вам, что за типу вы подчиняетесь. Больше мне нечего говорить или делать.
- Заткнись, неверный. Это дело Господа нашего Магомеда и Его писания. Ты - только орудие для укрепления нашей воли служить Ему. Если ты сказал правду, мы отпустим тебя… позаботившись, чтобы ты больше никогда не смог сражаться против нас.
Мамикон ухмыльнулся.
- Я не могу играть в эти игры без правил. Ведь вы намерены вооружить эту кучу дерьма до зубов? Лучше убейте меня – я не собираюсь марать руки об эту мразь. Да я и так умираю от жажды…
Таллал прикурил одну из своих плоских папирос. Он и сам заметил, что армянин прихрамывает. О пистолетах не могло быть и речи – тот был чересчур метким стрелком. Сабли и кинжалы тоже не гарантировали успеха, Мамикон и с ними ловко управлялся. Да и для рукопашной он был слишком здоровенным…
- Дайте ему воды. - Пусть люди видят, что он человек гуманный.
- Как насчёт перетягивания верёвки над костром? - подсказал решение ярбей. Популярная забава вызвала одобрительные выкрики.
Таллал кивнул в знак согласия. Мамикон понимающе покачал головой. Лейтенант заметил его раненное бедро. Получается – одна нога против двух, да?
***
- Разведите костёр здесь же, - выкрикнул лейтенант, указывая в центр импровизированной арены. Сержант рявкнул распоряжения, и несколько отрядов отправились собирать хворост.
Мамикону доводилось слышать о перетягивании каната над костром, но он не слишком этому верил. Это была проверка силы и сноровки. Соперники становились на равном расстоянии от костра и по сигналу старались затянуть противника в огонь. Следовало оставаться в пределах размеченной на земле четырёхметровой полосы, других правил не было.
- Нужна верёвка – метров двадцать, чабук! - Лейтенант увлёкся, как мальчишка. Все были в восторге. Все, кроме Таллал бея, подумал Мамикон. Интересно, обнаружат ли они пистолет, заткнутый у него за пояс под широкой рубахой? Его расчёт на приверженность мусульман-суннитов заповедям и учению пророка Мухаммеда оправдался. Не имея понятия, к чему это могло привести, теперь, когда ситуация стала проясняться, он начинал жалеть, что не скрылся в темноте с Татевосом. Он заметил, что пленные женщины не сдвинулись с места, хотя практически вся охрана была занята приготовлениями к поединку, а сотня ополченцев, оставленных присматривать за женщинами, вряд ли смогла бы предотвратить групповые побеги. Всё замерло в ожидании забавы с перетягиванием.
Наконец костёр заполыхал, и теперь все стали ждать, чтобы языки пламени улеглись. Двое стражей Мамикона о чем-то оживлённо беседовали. Таллал стоял за костром немного поодаль от своих людей. Армянин шагнул к костру. Он попытался было присесть на корточки у огня, но не смог – бедро пронзила острая боль. Он подошёл поближе к огню. Охранники и не думали следовать за ним.
Таллал стоял полуобернувшись, сложив руки на груди и прищурив глаза, он был еле видим против солнца.
Внезапно из норки у костра вырвался выводок полёвок, не выдержав жара, пропекавшего их подземное жилище. Мамикон отпрянул, вызвав смех у окружающих, который, однако, резко прервался, так как Мамикон неожиданно бросился через костёр на Таллала – тот даже не успел увернуться. Ухватившись за подол его кителя, Мамикон резко дёрнул турка к себе, чтобы вцепиться в горло врагу.
Оба повалились на землю: Мамикон мёртвой хваткой сжимал горло Таллала и душил его. Таллал дико метался, Мамикон рычал, как лев, дав, наконец, волю накопившейся ярости.
Всё кончилось через секунду – удар прикладом по затылку оглушил нападавшего.
Когда Мамикон пришёл в себя, у него жутко гудела голова, а от огня остались тлеющие головёшки. Пока он был без сознания, его успели перетащить на исходную позицию. Не говоря ни слова, принесли длинную верёвку и привязали по концу к левым запястьям обоих мужчин. Таллал, который всё так же был в перчатках, ничуть не пострадал от нападения.
Верёвку смочили водой, чтобы не загорелась, и противников развели по местам. Затем лейтенант произвёл стартовый выстрел.
Оба рванули одновременно – трёхжильный канат натянулся так туго, что из него брызнула вода.
Мужчины мерили друг друга взглядами, примериваясь к силе противника, слегка потягивая верёвку. Мамикон стоял, чуть развернувшись правым боком, используя лишь обвязанную руку. Таллал стоял прямо – он тянул верёвку двумя руками. Было очевидно, что Мамикон занял эту стойку, щадя левую ногу. Он не мог позволить себе опереться на неё. Он это знал. Таллал это знал. Это было видно всем.
Переступив на пятки, Таллал резко дёрнул верёвку. В ответ Мамикон полуприсел на правый бок, врывшись ступней в землю – лишь избыточный вес спас его от неминуемого падения. Тогда Таллал спружинил обратно, пользуясь натяжением верёвки, чем дал Мамикону внезапную слабину. Мамикон грохнулся о землю. В ожидании неминуемого рывка, он напряг руку, воспользовавшись тем, что турок рванул верёвку, вскочил на ноги. И едва не взвыл от боли: ему пришлось опереться на левую ногу.
Развернувшись к противнику спиной, Таллал перекинул верёвку через левое плечо и, наклонившись вперёд, стал тянуть как буксир. На одной ноге Мамикон вприпрыжку метнулся к костру. От внезапного послабления Таллал упал, уткнувшись лицом в землю. Тогда Мамикон стремительно подобрал и намотал верёвку, тут же отпрянув назад и сильно дёрнув её.
Пытавшийся встать на ноги Таллал, так и не обретя равновесия, вновь распластался по земле – лицом к костру с вытянутой вперёд обвязанной рукой. Мамикон стал выбирать верёвку, медленно подтягивая Таллала к костру, до которого оставалась всего пара метров. Таллал предпринял последнюю отчаянную попытку подтянуть под себя ноги. Это его и подвело. Согнутые ноги приблизили его, и он упал грудью прямо в костёр. На нём сразу затлел китель, и в горах эхом разнёсся его устрашённый крик.
Мамикон проковылял к выкатившейся из тлеющих углей дымящейся фигуре, ухватил правую руку Таллала и стянул с неё перчатку. Как если бы прикреплённое к руке тело было ворохом мусора, он подтянул руку за запястье к уровню глаз, вывернул ладонью наружу и стал медленно поворачивать всем на обозрение. Таллал и не думал сопротивляться – условия перетягивания каната над костром нарушать было рискованно.
Когда Таллал оказался в костре, солдаты двинулись было вперёд, но отказались от мысли вмешаться, как только тот выкатился оттуда и Мамикон схватил его за руку. Сомнений быть не могло – рука Таллала выглядела именно так, как описал её Мамикон.
Над лагерем нависла тишина – желание всё увидеть и услышать волной прокатилось по рядам. Водрузив больную ногу на спину Таллалу, Мамикон стоял не двигаясь, ожидая реакции толпы.
- Он сказал правду. - Слова лейтенанта прозвучали громко и неодобрительно.
- Отпустить гяура! - выкрикнул кто-то из рядов.
- Он уже поплатился! - подхватил ещё один голос. Так, по-видимому, думали все, так как эти слова прокатились по рядам нестройным хором.
Ярбей, казалось, пребывал в нерешительности, ведь теперь он был психологическим лидером жандармов и войска.
Мамикон отступил от распростёртой фигуры Таллала. Он заскрежетал зубами, осознав, что так и не смог заставить себя прикончить турка, пока тот был в его власти. Все взгляды были устремлены на него, и Мамикон знал, что среди сотен присутствующих найдётся хоть один, чтобы убрать его прежде, чем ему удастся достать нож или пистолет и добить Таллала. Пока что день складывался для Мамикона удачно: он был жив, хотя шансов, что это надолго, было немного.
Ужасающе отважные, турки были умелыми наездниками, отчаянно управлялись с саблями и кинжалами, преданно защищали свои семьи и строго придерживались понятий права и неправедности, предписываемых Кораном. Мамикон знал турецкую семью, которая, по согласию с другой семьей, убила свою дочь, а те – своего сына, из-за того, что молодые были тайно влюблены и сношались друг с другом – греховней этого ничего не было. Мольбы детей о том, что они собирались пожениться, не помогли – священная книга предписывала наказание за подобное деяние. Потому-то Мамикон знал, что затронет чувствительную струну у солдат, ведь Коран чётко оговаривал обязательство защищать женщину, назвавшую тебя братом.
Мамикон изучал Коран в академии. Священная книга помогла привнести порядок в страну, веками погрязшую в хаосе.Но в то же время она стала основной причиной раскола между мусульманами и теми, кто назывался неверными. Иноверцы были неверными, так как учение пророка Мухаммеда являлось сущей истиной и не подлежало отрицанию. Мусульмане не почитали наставления Ноя, Авраама, Моисея и Христа так же, как Мухаммеда. Хотя все четверо были для мусульман великими пророками, при наличии Мухаммеда следовать им не имело смысла. Заблудшими были христиане и иудеи, которых следовало привести к исламу, при необходимости – мечом, для их же блага.
Ход мыслей Мамикона был нарушен настойчивым голосом лейтенанта, обращённым к Таллалу:
- Что будем делать с узником? Мы согласились отпустить его, если его утверждения окажутся правдой.
- Правда или нет, мы не можем дать ему уйти, лейтенант.
- Я понимаю, что слово было дано неверному, но как у истинных мусульман у нас нет иного выбора, кроме как сдержать слово.
- Лейтенант, - Таллал подчеркнул чин, чтобы напомнить собеседнику его место, - Лейтенант, у нас нет выбора в этом деле. Это – особый пленник. Его ищет правительство.
- Особый? Что вы имеете в виду?
Таллал смутился. - За его голову назначена цена, и я должен передать его в ближайшую военную комендатуру, если не ошибаюсь, в Мараше.
- Цена? Сколько?
- Тысячу лир.
- Когда вы об этом узнали?
- Я услышал это в Сивасе.
- Нам несдобровать! Почему вы ничего не говорили об этом?
- Лейтенант, мне не нравится, как вы со мной разговариваете. Этот гяур не был частью нашей жизни, пока не напал на нас. Теперь же вы всё знаете. Какая от этого разница?
Вместо ответа лейтенант резко обратился к старшему сержанту, баш чавушу: - Выстроить людей!
Последовал ряд отрывистых команд, оба подразделения выстроились в линейку друг против друга, оставив промежуток в двадцать метров, жандармы построились в три ряда.
Таллал с лейтенантом, и охраняемый двумя жандармами Мамикон остались в центре.
Таллал покачал головой, глядя на лейтенанта.
- Не знаю, почему я это позволяю, но валяйте – сообщите им, что у вас на уме. Не забывайте, однако, что я всё ещё ваш командир.
- Только пока не завершится этап. Таковы мои инструкции, однако по выполнении этого задания я намерен прибегнуть к иным действиям. А сейчас я обращусь к моим людям. - Выпрямив плечи, он заговорил рявкающим голосом:
- Опозоривший нашего командира пленник – человек, объявленный вне закона, за голову которого назначена цена. Правительство обещало за него тысячу лир, живого или мёртвого? - Он глянул на Таллала, который кивнул в подтверждение. - Мы обещали отпустить пленного, если он пересилит эмниет мудуру и докажет своё обвинение. Наше слово, как последователей ислама, кажется подвергается испытанию со стороны требований правительства. Так как шеф полиции не известил нас о том, что его ищут, заранее, то данное обещание нас, скорее всего, не связывает. Шеф полиции и я желаем, чтобы вы знали причину, по которой мы не освобождаем пленника, как обещали. Вопросы есть, сержант?
Отступив из строя на два шага, баш чавуш развернулся к армейскому подразделению, выслушал одного из солдат и обратился к лейтенанту:
- Мои люди считают, что неверный доказал свою смелость. Они хотят знать, что за поступок поставил его вне закона?
Лейтенант посмотрел на Таллала:
- Этот пленный напал на моё полицейское подразделение, когда оно мирно выполняло свои обязанности. Он – предводитель банды бунтарей, от пуль и стрел которых пало более дюжины моих людей.
На следующий вопрос солдат он ответил с меньшим воодушевлением:
- Я не задумывался о награде. Думаю, её следует разделить поровну между всеми вами. То есть если поделить тысячу лир на 400, каждому достанется по 250 пиастров. Это примерно равняется вашему трёхмесячному довольствию.
Войско одобрительно зарычало. Таллал представил, какова была бы реакция, узнай они, что он скрыл четыре тысячи лир. Мамикона подняли и закинули в арбу. Строй распустили, и все в приподнятом настроении возобновили марш к югу.
***
Повозка двинулась с места, и Мамикон постарался заснуть. Бедро больше не пульсировало, и в нижней части тела чувствовалось облегчение.
В полудрёме его мысли обратились к Татевосу. Судя по тому, что он услышал, Татевос, без сомнения, был мёртв. Интересно, кто же тогда стрелял из-за деревьев? Жаль, что Татевос не спасся, отличный был парень… Мир сходил с ума, и он был в центре безумия, которое невозможно было представить всего пару недель назад в безмятежном существовании его деревеньки… Кто-то подъехал к повозке и заговорил с возничим – приказав на полуденном привале отогнать повозку в сторону и охранять пленного.
От тугих уз у Мамикона снова вспухли руки, что делало бессмысленной попытку воспользоваться пистолетом. Следовало дождаться удобного случая, хотя теперь время работало против него. Нож сильно натирал ему ногу там, где он его спрятал.
Запястья Мамикона были связаны за спиной, но предплечья не были примотаны к груди. Он перекатился на живот и потянул за полу рубашки, высвободив её из-под ремня.
Нащупав рукоятку пистолета, после пары неуклюжих усилий он изловчился вытянуть оружие онемевшими пальцами и отбросить его. Пальцы почти ничего не чувствовали. Он втянул живот, чтобы ослабить ремень и просунуть под него руки. Продев руки за ремень, он задвинул их под ягодицы и перевернулся на бок – ремень врезался в живот и бока.
Руки теперь доставали под промежность, хотя от одной почти не было пользы, так как она была туго примотана к другой. Он стал шарить в поиске перекрученного лоскута, перетягивавшего нож. Найдя его, он вжал средние пальцы в бедро, зацепил ими жгут и крепко дёрнул. Лоскут развязался, но только после того, как остриё ножа до крови вжалось в плоть.
Вытянув наружу руки, Мамикон сделал несколько глубоких вдохов, чтобы восстановить силы. Еле удерживая равновесие в покачивающейся повозке, он встал на колени, чтобы дать ножу соскользнуть в подштанники. Затем посмотрел на возничего, чья спина закрывала большую часть просвета спереди. Чтобы заглянуть в повозку, тот должен был обернуться. Мамикон знал, что стоило ему попытаться встать, чтобы дать ножу упасть через штанину, как возничий его заметит. И все-таки он решился, даже с учётом того, что неожиданный крен мог сбить его с ног и выдать с головой. Встав, он позволил ножу достаточно шумно упасть на дно повозки.
Пока возничий подбирался, чтобы заглянуть внутрь, Мамикон успел растянуться на полу.
Это быль парень с бородавкой на лице.
- Эй ты, отродье паршивой шлюшки, хоть бы пару рытвин пропустил! - огрызнулся Мамикон. Возничий задорно засмеялся.
- Ты так и не признал меня, да? Помнишь, ты отпустил меня после того, как я выкопал той девке могилу. Клянусь похлёбкой моей матери, сегодня ты, куча собачьего дерьма, получишь свою!
- Припоминаю – тебя зовут Энвер, который писает в штаны. Думаю, Таллал надумал прикончить меня каким-то особым способом?
- Эта участь не для тебя, жалкий неверный пёс…
- Понял - вы, наверно, отрубите мне нос и уши…
- Ха-ха, и не мечтай.
- Ну да? Тогда - причиндалы? Ничего особенного.
Возничий, который до этого только поворачивал голову, но не оглядывался, теперь обернулся и заглянул в повозку. Он широко ухмыльнулся в предвкушении реакции на свои слова:
- Сегодня в полдень, когда мы остановимся, тебе сделают только одно – мы надрежем сухожилия на твоих лодыжках!
Мамикон громко застонал в угоду возничему. Судя по всему, Энверу реакция понравилась: подстегнув волов, он затянул бодрую турецкую песенку.
Мамикон знал, если туркам удастся это сделать, он долго не протянет
– человек не в состоянии ходить, когда ступни болтаются на берцовых костях. Как-то он видел мужчину с одной такой ногой и с палкой – большой палец у него был подвязан шнурком к лодыжке, чтобы ступня не волочилась при ходьбе. С подрезанными на обеих ногах сухожилиями передвигаться практически невозможно.
Пошарив позади себя, Мамикон нащупал нож и с трудом зажал лезвие между ладонями, пытаясь воткнуть его в одну из щелей настила повозки. Пришлось попотеть, пока лезвие, наконец, погрузилось почти по самую рукоятку. С превеликим трудом подтащив себя к ножу, он нащупал рукоятку и расположил руки так, чтобы узы на запястьях пришлись на лезвие, когда он прижмёт рукоятку к полу. Надо было постараться, чтобы лезвие не выскочило из щели. Призвав все силы и выгнув торс на подвёрнутых ногах, он стал водить верёвкой по лезвию, пока не разрезал один из жгутов. Крови не было – руки наконец свободны. Перевернувшись на бок, он осторожно распустил все путы. Затем, облегчённо вздохнув, перевёл руки вперёд, хоть они и стали пульсировать от боли по мере того, как восстанавливалось кровообращение. Через пять минут он уже мог шевелить пальцами, ещё через десять вернулось осязание, спустя минут двадцать он сумел подобрать пистолет и заткнуть спереди за пояс. Затем вытащил из щели нож – целых шесть дюймов обоюдоострого клинка.
Выглянув назад, он понял, что располагает, как минимум, часом. Взглянув на спину возничего, который всё ещё тянул свою песенку, он осторожно выглянул из-под брезента – всадников в арьергарде не было. Армейские телеги и повозки обычно следовали в конце колонны. В такого типа маршах плетущихся позади, как правило, не было: солдаты резвились на скакунах, как могли. Ситуация складывалась удачно. Посмотрев назад, он увидел три распростёртых тела, точками обозначавших путь, пройдённый колонной. Мамикон не стал медлить ни секунды: он соскользнул с арбы, и, затаив дыхание, остался лежать посреди дороги. Ни звука, никакой тревоги – пока. Он ждал… ждал. Ничем не нарушенная песенка Энвера постепенно затухла в пространстве. Он не шевелился, зная – надо подождать: если бы хоть пара глаз из сотен обратила внимание на пытающуюся скрыться фигуру в полный рост за ними, все было бы кончено. По мере того, как солнце припекало его распростёртое тело, стали слетаться мухи, и крупный жук, избежавший участи быть растоптанным колонной, поднялся по руке и исчез в прорези рукава. Он не шелохнулся, несмотря на непреодолимое желание вскочить и убежать. Когда же они встанут на полуденный привал? Вот тогда и начнутся поиски, в этом можно было не сомневаться.
Через десять минут, которые ему показались часами, Мамикон приподнял голову, чтобы оглядеться. Повозок почти не было видно. Надо обождать ещё минут десять и начать ползти к деревьям, которые росли на склоне метрах в ста по правую руку. Выждав, пока крыши повозок скроются из виду, он пополз. Это заняло целых десять минут, но он, наконец, добрался до первого дерева. Встав на ноги, он вдруг понял, что бедро не беспокоило его, пока он полз. Боль стихла, и он мог ходить, лишь слегка прихрамывая. С чего бы это – подумал Мамикон. Неужели бедро само вправилось? Не собираясь задерживаться на подобном везении, он направился туда, где надеялся обнаружить припрятанное снаряжение. Казалось минуло целое поколение с тех пор, как он сбросил с себя всё, чтобы ринуться вместе с Татевосом в авангард колонны – бросить вызов Таллалу. Теперь вот Таллал снова ускользнул, хотя он был уверен, что тот направился обратно в Йозгат, откуда был родом, как и сам Мамикон.
Может стоило двинуться в родные края и подстеречь его там? Это могло быть опасно, и исход не был предрешён, но что ещё он мог сделать? Почему он, Мамикон, ещё жив, когда все в его семье, кроме Арама, были мертвы? Он, конечно, выставил Таллала на посмешище перед его людьми. Но этого было недостаточно за жену и трёх малых детей, за отца, за мать, за пятерых братьев и невесток, недостаточно за тринадцать племянников и племянниц, за всю деревню. Таллал должен поплатиться жизнью.
Мысли о мщении подхлестнули Мамикона – сам того не осознавая, он ускорил шаг. Решено – он дождётся эту мразь в Йозгате, или где бы то ни было, чтобы взыскать по счетам, как бы этого ни было мало.
***
Он их услышал спустя минут двадцать хода по верхней кромке рощи – всадники прочёсывали местность среди деревьев по обе стороны долины. Не теряя ни секунды, Мамикон бросился к ветвистой ели с густой хвоей и вскарабкался на неё как можно выше. Устроившись и взведя курок, Мамикон стал ждать.
Всадники, мимоходом оглядываясь вокруг и взбив плашмя саблями пару-другую кустов, поскакали дальше. Мамикон не сдвинулся с места, пока, спустя час, не увидел, что все всадники присоединились к колонне. Скорее всего они решили, что без оружия, еды и с покалеченной ногой ему далеко не уйти. Мамикон решил отсидеться на дереве до сумерек, прежде чем идти дальше. В его положении не имело смысла излишне рисковать. Припрятанное снаряжение можно было поискать и позже, если, конечно, оно ещё на месте, а затем – вновь податься на север. Откуда ему было знать, что на каждом армейском посту, в каждом полицейском участке, на каждом общественном строении висели объявления о его поимке – за Мамикона, живого или мёртвого, давали 5000 лир или турецких фунтов.
10. БЕЗОПАСНОСТЬ
Выскользнув из повозки, Татевос направился в сторону от места, откуда стреляла Эгса. Аскеры будут внимательны в этом направлении. Он полз по кривой до тех пор, пока не удостоверился, что миновал линию часовых, затем, встав на четвереньки, осторожно двинулся дальше к роще. Вдали он различал тёмное пятно там, где собрались аскеры, – оно разрасталось по мере того, как к нему добавлялись люди, оторванные от сна. Колени Татевоса царапались о камни, его штаны, сшитые для размеренной городской жизни, прохудились. Оставалось пройти последние десять метров, и... Бац!... Его пистолет выстрелил. Когда он полз, тот выскользнул из-под ремня. Он ударился о землю, а предохранитель, видимо, не был взведён, и курок каким-то образом разбил капсюль.
Татевоса не задело, но вспышка в темноте послужила хорошей наводкой для двадцати пяти стрелков, их залп был оглушителен. Они подбежали к цели с факелом и нашли его с окровавленным лицом – изо рта сочилась кровь.
- Мы попали в него! Убили второго! - Несколько жандармов пнули тело и, успокоившись, они двинулись обратно в лагерь.
- Всадник был что надо! - сказал кто-то. Тело оставили гнить, на съедение зверям.
Чуть повыше за деревьями Эгса обвила рукой ствол, чтобы не потерять равновесия. Она могла только догадываться, что там происходило. Темнота, скрывавшая бросок Татевоса и, наверное, Мамикона, не позволяла и ей увидеть этих двоих. Когда стрельба прекратилась, фигура Татевоса стала чуть различима при свете факела, и она увидела, как солдаты, пнув её ногой, удалились.
У неё перехватило дыхание. Значит Татевос эфенди мёртв, и кто знает, что ещё там случилось с тем великаном. Второго тела нигде не было видно. Странно, но её не одолела безудержная скорбь – просто стало немного грустно. Ей слишком многое довелось испытать, чтобы простая смерть одного человека, которого она еле знала, могла потрясти её. Хотя хороший был человек...
Убрав пистолет, из которого стреляла в задуманном Татевосом отвлекающем манёвре, она вернулась к товаркам.
- Они оба мертвы. - Сказано было прямо и незатейливо. По группе пронёсся лёгкий шелест. - Оставаться здесь, чтобы они нас нашли, больше нет смысла. Давайте отпустим коня Татевоса эфенди и последуем за ним в темноте. Лучше всего уйти отсюда как можно дальше. Пистолет я оставлю себе, хоть в нём и всего одна пуля. Пошли.
Когда солнце зашло далеко за полдень, внимательный взгляд мог бы обнаружить, что распростёртая фигура Татевоса была не совсем безжизненной. Руки предпринимали слабые попытки движения. За этим последовал слабый стон. Через два часа тело снова зашевелилось, на сей раз с более громким стоном. Татевос подтянул руки к голове. Она раскалывалась от боли. Кожа на лице задубела от толстой корки засохшей крови.
Приподнявшись на локтях, он вновь рухнул обратно, потеряв сознание. Примерно через час он снова зашевелился. Не пытаясь подняться, он ощупал лицо и голову. Одно из прикосновений причинило пронзительную боль. По черепу проходила глубокая рана. Над правым ухом тоже была рана. Других повреждений вроде бы не было. Во рту - тошнотворный вкус, он был забит свернувшейся кровью. Когда его ударили, сразу наступило обильное кровотечение из ран на голове. А после падения лицо оказалось в удобном положении, чтобы потоки крови захлестнули открытый рот. Он этого не знал, но эта случайность спасла ему жизнь. Заливая открытый рот, кровь скапливалась за щекой и выливалась наружу. Он был жив, а в долине было подозрительно тихо. Он видел кострище там, где стояли повозки, но не был уверен, сколько прошло времени... Тем не менее он был жив... и в полном одиночестве. Совокупность болей в голове и рёбрах была недостаточной, чтобы его стошнило, однако он чуть не сделал это, когда обнаружил, что выплёвывает мух, забравшихся к нему в рот, пока он был без сознания. Мухи также оградили его от более пристального внимания - после полудня турки вернулись в поисках Мамикона и увидели кишащих у него на лице и копошащихся во рту мух, питавшихся отменнейшим белком на свете – кровью.
Он пролежал на спине весь остаток светлого времени суток, ожидая послабления боли в голове. Что, во имя четырёх всадников Апокалипсиса, следовало ему делать? Он был слишком слаб, чтобы сесть, не говоря уже о том, чтобы встать. У него не было ни еды, ни оружия – ничего. Женщины, скорее всего, бросили его, посчитав мёртвым. Могли хоть проверить... Дерьмо верблюжье! Видимо, у них не было такой возможности. Несмотря на растущие голод и жажду, он впал в беспокойный сон и не раскрыл глаз до тех пор, пока ночь не перешла в день. Голод и жажда стали мучительными, но теперь он чувствовал себя лучше. Перевернувшись на живот, он подтянул колени, медленно поднялся на ноги, и, пошатываясь, направился за опорой к деревьям метрах в десяти. Добравшись до дерева, он обнял его – мир вокруг продолжал качаться и кружиться, и он снова сел, осознав, что ничего, кроме полного покоя, ему сейчас не поможет. Раздумывая над своим положением, он улыбнулся. Он знал, что следовало оставаться без движения по меньшей мере два или три дня, хотя за это время он бы умер от жажды. С другой стороны, у него не было особого выбора.
До того, как турки разрушили его мир, Татевос был птицей высокого полёта в Константинополе. Он редактировал газету и руководил хором в армянском соборе, будучи главным псалмопевцем – от его мощного тенора при исполнении древней литургии подкашивались коленки не одной красавицы. Он носил широкие пышные усы, костюмы с жилетками, гетры и имел трость с серебряным набалдашником. Он был прекрасным танцором. Татевос учился в Сорбонне с братом Арутюном, бегло говорил на семи языках, умел читать и писать на четырнадцати, включая санскрит. Теперь он был похож на окровавленное чучело, и его мысли разбредались. Он спорил с братом по-французски о стилистике одного рассказа. Просил мать по-армянски подать холодного тана. Фальшивя, напевал по-турецки пошлую песенку про танец живота. Упрашивал дать ему ещё прохладненького тана. Заклинал богов по-гречески позволить его лошади выиграть скачку. Выкрикивал по-арабски обоснование геометрической формулы. Умолял дать хотя бы ледяной воды, раз тан ещё не готов. Оплакивал утрату bella Катарины по-итальянски, и вдруг был выдернут из беспамятства.
- Эй! Что ты здесь дрыхнешь в одиночку?
- А? - Татевос различил размытые очертания человека, который тряс его за плечо.
- Что ты здесь делаешь? Кто ты?
- А? Como?
- Слушай, что с тобой! Ты весь в крови.
- Милая София, танцевать я не смогу. Мне дурно. - Пробормотал Татевос по-итальянски.
- Ради Бога, дружище, приди в себя! Ты что – итальянец?
- Аа, итальянцы... Величайшая нация... - Подбородок его упал на грудь, и он сполз влево, снова впав в беспамятство.
Человек, пытавшийся выудить из него что-то связное, выглядел совершенно неуместно. Ростом под метр девяносто, с русыми подстриженными усами и волосами, он был одет по-западному: начищенные сапоги, твидовый пиджак, белая рубашка с чёрным галстуком и твидовая же кепка на голове. Гарри Сирс уж было пожалел, что поддался импульсу посмотреть, кто это там самозабвенно напевал в миноре. Привлёкшая его внимание песенка была турецкой, однако исполнитель говорил по-итальянски. Ладно уж, можно хотя бы перед уходом устроить его поудобнее, подумал он.
Внимательно осмотрев голову Татевоса,он решил, что лучшее, что он мог для него сделать – это обработать раны. Вернувшись к привязанному к дереву мулу и пошарив в седельных мешках, он достал объёмистую медицинскую сумку. Смочив водой из фляги большой кусок марли, он стал счищать спёкшуюся кровь, чтобы оценить ущерб. Одна из двух ран, проходившая по центру, обнажала череп, другая оказалась просто глубокой царапиной. Повезло малому, подумал он. Если б задело чуть глубже, он был бы не жилец. Наверняка у него сотрясение мозга. Пока Татевос был без сознания, он зашил ему глубокую рану на скальпе, чтобы прикрыть череп.
Гарри Сирс не привык ругаться, но он был раздражён. Что ему было делать с этим человеком – бросить? Ему следовало двигаться дальше, он опаздывал, а теперь вот это... Накрыв пациента большим плащом из вещей с мула, он уселся рядом. Потом развёл небольшой костёр и сварил немного риса, заев его куском вяленой говядины.
Не стоило останавливаться, всё повторял он себе, но всякий раз посмотрев на спящего, он понимал, что у него не было выбора. В последнее время он видел столько смертей, что уже должен был привыкнуть к таким вещам, но мучительней всего, сущим адом для него было не делать того, что он считал правильным. Оба проспали всю ночь.
- Эй, привет! Вы кто? Воды, есть вода? - На этот раз толчками разбудили Гарри Сирса.
Боже мой – это был турок! Парень говорил по-турецки.
- Ну привет. Вижу вам лучше. Я не говорю по-турецки. Я – американец.
- Parlez-vous Français? Donnez mois d’eau potable…
- En peau, monsieur. Je parle l’Anglais et Ermenli…
- Так вы знаете армянский! Я армянин. Пожалуйста – глоток воды.
- Хорошо, хорошо. Мы хотя бы понимаем друг друга. Скажите, кто вы такой и что вы делаете в этом состоянии в такой глуши? - Татевос жадно пил из его фляги.
- Это длинная история, но вы меня тоже заинтриговали. Вы обратились ко мне по-английски и кажется упомянули что-то про американца. Вы – американец? - По-армянски это прозвучало: «Вы американец есть?»
- Да, я американец. Меня зовут Гарри Сирс. Я в Турции последние четыре года в качестве медбрата в американской миссии в Ване. - Сирс закончил предложение выжидательной нотой. Он не был разочарован.
- Американцы в Ване! Вы ведь много лет уже содержите там больницу и школу. Я же писал о вашей миссии во французские газеты всего год назад! Мисс Кнапп и миссис Рейнолдс – сущие ангелы... - Он стал задыхаться, лицо его побледнело, и он откинулся назад, обессилев от возбуждения.
Сирс подумал – кто бы это мог быть?
- Спокойно, молодой человек, не волнуйтесь. Мы поговорим, когда вам полегчает.
Когда Татевос пришёл в себя после ступора, длившегося пять часов, Сирс дал ему разваренный рис с говяжьим бульоном. Приём пищи склонил Татевоса ко сну, и он проспал до следующего утра. После ещё одной миски бульона они разговорились.
Фото: Иллюстрация: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)
Гарри Сирс покинул миссию в Ване – город защищала тысяча армянских мужчин. Осаду сняли только после подхода к городу русской бригады. Сирс получил распоряжение перейти вамериканскую миссию в Алеппо, решив следовать инструкциям, хотя все остальные в Ване, включая американцев, двинулись к русской границе.
- А мисс Кнапп и миссис Рейнолдс в безопасности?
- Да, насколько мне известно. Миссис Рейнолдс слегла с острой дизентерией, но смогла уехать с одной из повозок.
- Алеппо ещё в руках турок?
- Насколько я знаю – да. Там есть германские больница и школа, подобные нашим в Ване. Мне следует посмотреть, какую посильную помощь я могу оказать нашим миссиям. Говорят, что через Алеппо проходит огромное количество армянских изгнанников.
Татевос покачал головой. - Не могу поверить в то, что происходит. Не хочу ничего больше слышать. Нас истребляют.
- Не могу утверждать, что вы неправы, но я не в состоянии понять – почему. У вас есть предположения на этот счёт?
- Мистер Сирс... Ладно, я буду называть вас Гарри. Гарри, когда Османы завладели нашими землями, нас определили в райя, или стадо. Мусульмане веками поощряли армян сбиваться в свои собственные общины. Мы превратились в миллеты – это слово изначально обозначало раскреплённые стада, но нынче применяется к религиозным общинам.
Занятно, что происходит с захваченным народом, когда захватчик объявляет, как в нашем случае, – я дарую вам религиозную, культурную и социальную автономию... но не суйтесь в политику и политическое самовыражение. Вы отлучены от участия в руководстве страной.
- Не так уж и плохо звучит для положения захваченного народа. Надеюсь, я вас не обидел, Татевос?
- Нет конечно, Гарри. Султан Магомед Второй учредил армянский миллет в 1462-ом году, католический армянский миллет был учреждён в 1830-ом, а миллет армянских протестантов – в 1840-ом, когда ваши американцы пришли в Ван...
- А какого вероисповедания ты?
- Я армянин, сын армянской апостольской церкви святого Григория Просветителя. Кстати, у меня к тебе вопрос: с чего это вы, протестанты, решили, что армян следует обращать? Мы тут жили – исконный самобытный народ, проводили себе службу на языке, чья литургия стелется подобно иудейской канве, из которой произошло само христианство. И вдруг, нате вам, секта, отколовшаяся в протесте от римских католиков, приходит на эту древнюю землю, чтобы обратить нас. Во что, смею спросить?
Сирс стал смеяться, качая головой, с половины этой тирады. - Всякий раз при беседе с более-менее сведущим армянином мне задают этот вопрос, хотя ты сформулировал его лучше всех. Коли честно, то я не знаю – почему. Разве что если искренне веришь, что твоя религия – это истинный путь к спасению и благодати, то можно простить того, кто хочет довести благое слово до всего человечества, дабы оно спаслось. Это, наверно, прозвучало напыщенно?
- Бьюсь об заклад, что армян, жаждущих обратиться, оказалось не так много.
- Ты прав, Татевос – вы крепко держитесь своей религии. Думаю, в ней было ваше спасение как народа, веками жившего там, где пересекались несметные полчища, за считанные дни стиравшие с лица земли целые цивилизации. Однако мы отвлеклись...
- О чём это я... Да, самое важное – стремились ли армяне к суверенитету, независимости или какой-либо форме политического сепаратизма? Загвоздка в том, что ни одна часть Османской империи не была населена исключительно армянами. Они были везде, не составляя абсолютного большинства ни в одной местности.
Сирсу показалось, что он снова в Гарварде на лекции профессора Лоуэлла по истории новейшей Европы. - И что дальше?
- Дальше, когда у вас президентом был генерал Грант, на трон взошёл Абдул Гамид. Султан Гамид выделил армян после того, как в 1878-ом Турция попросила русских о мире. Как только все иностранцы удалились, а интерес извне к турецким делам ослабел, Гамид воскресил свирепое мусульманское меньшинство, курдов, подстрекая их делать что вздумается со своими соседями-армянами.
Сначала была резня 1894-го. Регулярное турецкое войско, с примкнувшими к ним курдами гамидийе, истребило мужчин, женщин и детей в Сасуне и Муше, затем в Трапезунде, а после – во всех основных городах империи, включая Константинополь.
Чтобы убедиться, насколько заблуждался султан Гамид относительно приверженности армян своей стране и государству, достаточно обратиться к тому, что произошло, когда в 1908-ом революция младотурок свергла Гамида.
Армяне бросились на службу новому режиму в уверенности, что это правительство учредит реформы и придаст стране стабильность. Всё оказалось верблюжьим дерьмом. Даже после чудовищной резни в Адане, менее чем через год после принятия новой конституции, армяне – мы весьма доверчивый народ, Гарри, – выказали лояльность правительству, храбро сражаясь на балканском фронте, удостоившись за это всеобщего признания.
Тем не менее, после победы под Галлиполи, турецкое правительство совершенно неожиданно настояло на том, что армяне переметнулись к врагу и плетут вероломный заговор с целью разрушения Османской империи. Так я себе представляю почти весь ход событий...
Сирс кивнул. Он был не прочь завести такую же беседу с турецким эрудитом, чтобы узнать, есть ли у этой истории другая сторона.
- А ты, что мы теперь будем с тобой делать?
- Гарри, ты уже достаточно обо мне позаботился. Теперь я смогу и сам. Мне надо добраться до побережья и попробовать покинуть эту Богом забытую страну.
- Можешь ехать со мной сколько пожелаешь. Воды и еды у меня не так много, но мы поделимся.
- Ты очень добр, Гарри, но я тебя только задержу.
- Тут не место благородству. Я еду в Алеппо помогать именно таким, как ты. Так что ты едешь со мной. Старый Том вынесет нас обоих.
Было ещё утро, когда они двинулись в путь. Сирс прикинул, что до Алеппо оставалось миль шестьдесят, Татевос дал сто километров. После беглых расчётов сошлись на том, что они оба правы, плюс минус пару миль или километров. Они находились где-то возле Айнтаба – крупного армянского города, к которому направлялся Сирс, когда наткнулся на Татевоса.
- Думаю, что вместе мы подходить к городу мы не сможем, - сказал Сирс. - Если страна и впрямь разоряется, как это нам кажется, то в Айнтаб нынче соваться видимо не стоит. Что скажешь?
- Думаю, ты прав. Но по горам не так легко пройти. Тебе будет легче выйти через город на большую дорогу в Алеппо. К востоку от Килиса она примыкает к железной дороге. А меня спустить где-нибудь поблизости и продолжать одному. Если ты дашь мне нож, то я обойдусь, как только пройдёт эта жуткая головная боль...
- Нет-нет, ты идёшь со мной. Жаль, у меня нет лишней одежды – я бы выдал тебя за одного из наших, а то так ты выглядишь именно тем, кто ты есть: беглецом, прячущимся от турок. - Оба засмеялись. Смех был прерван появлением авангарда конного отряда в ущелье вверх по узкой тропе, которой они ехали.
- Скорей! Меня за тобой не видно, - сказал Татевос. - Подведи мула к той куче камней – я сойду и спрячусь.
Сирс погнал мула к нагромождению камней, Татевос соскользнул с мула и исчез. Американец продолжил путь без остановки, подняв правую руку в ответ на такой же жест со стороны передового турок. Достав из кармана пиджака кожаную папку, Сирс предъявил пропуск, какие выдали всем американцам вилайета, когда между Турцией и Антантой вспыхнули военные действия.
Тщательно просмотрев бумаги, офицер смерил взглядом Сирса.
- Американлу?
- Эвет, американлу. Бен туркче хаир хонушман, бей. - Сирс произнёс единственную турецкую фразу, которую выучил, чтобы сказать, что не говорит по-турецки.
Усмехнувшишь на его произношение, турок покачал головой и знаком дал ему понять присоединиться к ним.
Сирс с улыбкой покачал головой.
- Алеппо, бей, Алеппо, - сказал он и показал рукой в том направлении.
Категорически покачав головой, офицер схватил вожжи мула и пристроил Сирса за собой рядом со вторым всадником, которому передал вожжи. Он не оставил Сирсу выбора. Так они проехали мимо места, где прятался Татевос, и вскоре исчезли за поворотом.
Устроившись в щели между камнями, Татевос вскоре заснул – неисправная голова настаивала на этом. Было уже темно, когда он поднялся и без лишней суеты пустился по тропе в путь. Его ничто не задерживало – не было ни еды, ни воды, ни орудий или оружия, чтобы добыть пропитание или защищаться. Ему почти хотелось бежать, но голова ещё не совсем пришла в порядок. Так он прошагал шесть часов, пока на востоке не забрезжил первый свет, и он присмотрел расселину среди скал, чтобы пересидеть день.
Шагать становилось легче, так как горы уступали место предгорьям, переходящим в пустыню внизу. Он не знал, сколько ещё продержится без пищи и воды – его терзали голод и жажда. В последний раз оглядев бурые, безжизненные окрестности, он закрыл глаза. Он мог хотя бы спать.
Проснувшись в кромешной тьме, ему пришлось протереть глаза – убедиться, что они открыты. Задубевший язык прилип к нёбу – свидетельство того, как остро нужна была вода. Встав, пошатываясь, он побрёл дальше. На небе появились звёзды.
- Я не сдамся. Кто угодно, но не этот парень, - пробормотал он. Следовало выбраться из этого переплёта и рассказать всему миру потом, что здесь происходит. Он напишет статьи во все ведущие газеты мира, на их же языках. Но сначала – вода.
Татевос ковылял в темноте, ориентируясь по колее. За ним следовала пара серых волков, держа дистанцию. Волки были матёрые – они знали, что двуногие смертельно опасны. К восходу волки отступили и неспешно удалились.
Под нарастающим светом Татевос нашёл ещё одну расселину среди скал, чтобы провести в ней день. Особой тени там не предвиделось, но в ней он хоть не перетруждал бы себя в жару. Он погрузился в отрывистый сон. Когда полуденные лучи наползли на его вялую фигуру, он наконец проснулся и переполз в тень. В конечном счёте полдень лишил его всякой тени. Он, пошатываясь, встал на ноги и продолжил путь.
Закат застал его на четвереньках – он всё полз, подчас утыкаясь лицом в землю, снова поднимаясь на руки и колени и ползя дальше.
- Я выживу... обязательно выживу. Негоже так умирать. Надо найти воду. - Он всё полз. Прошло два дня, как Сирс оставил его. Он всё ещё продвигался по дороге в Алеппо – единственное, в чём он был уверен.
Стало темнеть – в пустынях свет уходит быстро, – и он увидел деревья, не больше четырёх. Деревья! Тут должна быть вода... источник.
Подняв себя на ноги, Татевос почти побежал. Примерно в центре между кипарисами оказалась впадина, означавшая, что весной там вероятно набиралась вода.
Подобрав подходящий камень, он бросил его изо всех оставшихся сил на выпирающий из земли валун. Бросать пришлось четыре раза, пока камень не разбился. Один из кусков оказался плоским с острыми краями.
Упав на колени в центре трёхметровой впадины, он стал копать глинистую землю. Копать пришлось целый час, углубляя и расширяя яму, пока почва не увлажнилась. Татевос растянулся на земле и продремал полночи, прежде чем смог продолжать. Ещё через пятнадцать сантиметров земля превратилась в жижу. Теперь он копал неистово, черпая новые силы в предвкушении воды.
Оторвав полу от рубашки, он зачерпнул в неё жижу, завернул в узелок и выжал над открытым ртом. В него потекла струйка грязной песчаной воды. Он повторил процедуру ещё несколько раз, игнорируя песчинки, наслаждаясь влагой на языке, нёбе, в горле. Он заснул, полностью обессилев.
Спустя пару часов после полудня его разбудили два бурундука, резвящихся у края созданного им водоёма. За ночь яма наполовину заполнилась водой, их привлёк водный дух.
Перекатившись на живот, Татевос сунул голову в полуметровый резервуар и напился темноватой воды до упоения. Практически немедленно его истощённое нутро стошнило. Боль от рвотных потуг была почти невыносимой. Ему уже казалось, что кишки выворачивает наружу. Он снова заснул.
Его разбудила семейка мышек-полёвок, снующих по руке к водоёму.На этот раз он пил не взахлёб, делая перерывы между глотками. Вода осталась в желудке.
С наступлением темноты ему пришлось принять важное решение: оставаться возле драгоценной влаги или идти дальше. Он чувствовал себя гораздо лучше, хотя отсутствие пищи с каждым часом точило силы.
«Ещё одну ночь и день здесь, парень. Всего ночь и день. Это насытит тебя водой на пару дней вперёд». Ему не в чем было взять воду с собой.
Организм его иссушился настолько, что лишь к следующей ночи, когда он был готов продолжить путь, пошла тоненькая струйка мочи тёмно-оранжевого, почти бурого цвета.
Заставив переполнить себя последним долгим глотком и смочив прохладной влажной тряпкой лицо и тело,он намотал её на голову и тронулся в путь.
Наутро, ковыляя, спотыкаясь и ползя, он спустился со скал в пустыню. Это был Дейр эль-Зор, настоящая пустыня, лишённая всякой растительности. Её единственными обитателями были арабы-бедуины, не враждебные армянам, как турки или курды, но и не настолько дружественные, чтобы делиться пищей или водой с бредущими по пустыне изгнанниками, которые тысячами гибли в жарких песках и скалах от жажды и голода. Бедуины не были жестоки – просто практичны. Они нищенствовали, им самим едва хватало имевшейся пищи и воды для выживания. Самосохранение было их императивом. Пустыня неумолима.
Фото: Иллюстрация: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)
Татевос уже подходил к двум группам арабов, проходивших мимо, умоляя дать попить и поесть. Никакой реакции, он не удостоился даже взгляда. Совершенно обессилев, он сел под палящим солнцем у высокого нагромождения скал в ожидании ночи, чтобы продолжить путь, когда из-за выступа появилась группа верблюдов и всадников. Видимо, это была семья бедуинов, очень большая – мужчины были верхом на арабских скакунах, а женщины в чадрах сидели в паланкинах на по меньшей мере двадцати дромадерах, которые медленно шуршали по песку мимо него. Все были закутаны в чёрное с головы до пят. Аккуратно сложённые чёрные палатки из козьей шерсти составляли большую часть поклажи верблюдов. Палаточные шесты, мешки с зерном для людей и скотины и козьи бурдюки с водой доводили нагрузку каждого дромадера до двухсот пятидесяти килограммов. У бородатых мужчин из-под чёрных бурнусов выпирали длинные клинки. Дети резвились и играли по ходу каравана, несмотря на нестерпимую жару.
Когда предводитель сравнялся с ним, армянин поднял руку и заметил по-арабски:
- Хороший денёк для прогулки по окрестностям.
Застигнутый врасплох бедуин широко улыбнулся. Каждый раз, когда ему попадались эти истощённые, полумёртвые неверные, дело кончалось тем, что они на четвереньках клянчили воду или кусок хлеба. Он помахал рукой чучелу с лохматой головой. Татевос помахал ему на прощанье, погладив по голове девчонку, которая подошла заглянуть ему в иссушённое, шелушащееся лицо. Караван почти миновал Татевоса, когда предводитель дал знак остановиться. Незнакомец заинтриговал его. Ему захотелось проверить, не свихнулся ли тот? Если так, то изгой, потерявший от солнечного удара рассудок, не представлял интереса, и его можно было бросить. Если же он был в своём уме, с ним стоило поговорить. Он подъехал к Татевосу, который остался сидеть.
- Зря стараетесь, коли надеетесь, что я покажу вам дорогу – я тут сам малость заплутал.
Бедуин зашёлся смехом. Он никогда не встречал подобной дерзости.
- А если вам поесть или попить – опять же не ко мне. У меня только что вышли все припасы и в ближайшее время пополнения не предвидится.
- Кто ты? - спросил араб после второго приступа смеха. Этот тип мог быть неверным – скорей всего он им был, – но он обладал прекрасным чувством юмора для человека, выглядевшего так, будто собрался на тот свет. Его голос скрипел как ржавая петля в шкатулке для сокровищ.
Татевос поднялся на ноги: - Я Татевос эфенди, выбыл из Константинополя, хотя определённо не прибыл на ужин, к вашим услугам, благородный владыка пустыни.
У араба было собственное чувство юмора – даже эта неловкая попытка армянина заставила его улыбнуться, и он поднял руку, призывая мужчин в караване прислушаться к разговору.
- Не считая пропущенного ужина, чем ещё ты тут занят, друг мой?
- Спасибо, эффенди, что назвали меня другом. Я тут, как обычно раз в году, жду скорого в Алеппо.
- Но, друг мой, здесь нет путей, и я начинаю думать, что солнце вредит тебе.
- Определённо вредит. Как вы немилосердно, эфенди, затронули тему путей. Я надеялся, что отсутствие рельсов – продукт моего сбитого с толку воображения. Теперь же вы подтвердили это, к моему великому сожалению. Кстати, если у вас найдётся немного лишней воды...
- Стой. Я хотел верить, что ты на голову выше остальных. Но...
- Позвольте мне закончить мысль, о муж, лишённый веры. Я намеревался сказать, что если у вас найдётся немного лишней воды, то стоит смочить тряпки и обмотать ими суставы над копытами вашего скакуна. Я заметил там воспаление, и это великолепное животное падёт раньше, чем закончится день, если вы не прислушаетесь к моему совету.
Бедуин на мгновенье уставился на него. Затем соскочил со своего стально-серого коня и присел у его ног, внимательно их разглядывая. Пока он находился в этом положении, Татевос подошёл к коню, протянул ладонь ему под нос и стал что-то по-арабски ему нашёптывать. Конь тихонько заржал. Татевос похлопал его по морде – конь чуть не опрокинулхозяина, подавшись к армянину, чтобы ткнуться в него носом. Арабские скакуны никогда не фамильярничают с кем-либо, кроме непосредственного хозяина. Никто не может подойти к ним, даже члены его семьи. Бедуин был в шоке. Этот чужак не только оказался прав относительно воспаления суставов, но араб никогда не видел, чтобы один из его коней подпускал к себе кого-либо, не говоря уже о совершенных незнакомцах.
Бедуин встал, чтобы лучше рассмотреть его. Татевос понимал его замешательство.
- Откуда ты так много знаешь о моём коне? Кто же ты такой... эфенди?
- Я же сказал. Я жду поезда в Алеппо, но в своё время я разводил этих статных животных, которые живут с тобой в палатках. Я люблю их как братьев.
- Хватит, достаточно. Ты должен пойти со мной, хоть я и думаю, что ты неверный, судя по имени. Может, на этот раз ты пропустишь свой поезд?
- Думаю, вы движетесь не в том направлении, эфенди. Я направляюсь в Алеппо, к побережью.
- Тысяча извинений, мудрейший, но я вынужден проявить неучтивость: может ли нищий выбирать?
- Ах эти прописные истины. С ними сталкиваешься на каждом шагу, особенно в пустыне.
- Властитель Магомед писал: «Кто сумеет противиться прекрасной душе?» Встреча с тобой – ободрение и удовольствие для меня. Будь добр, раздели с нами воду и еду, а?
Татевоса пришлось поднимать на коня после того, как он отведал воды.
Он проехал с Абдул бен Самиром и его семьёй уже три дня, двигаясь на юг, когда узнал, что они направляются в Дамаск. Татевос сидел на коврах и подушках в большом шатре Абдула за кускусом, потягивая кисловатый густой кофе, который подавала ему, Абдуле и его трём братьям замотанная в чадру дочь.
- Дамаск... Вы, я думаю, не городские обитатели?
- Определённо нет. - Абдул испытующе посмотрел на Татевоса, раздумывая, сказать ли больше? Молчание нарушил армянин.
- Я знаю про Джемаль пашу, турецкого наместника в Дамаске. В Константинополе мы слышали, как он намерен каждое утро перед завтраком вешать арабов, сочтённых заговорщиками... заставляя эмира Файзала, сына шарифа Мекки, смотреть на это.
- Файзал – мой кузен.
- Гммм... Тут что-то заваривается, так ведь? - Татевос заметил, как лицо Абдулы стало непроницаемым. - Я не намерен выпытывать, бен Самир. Я просто знаю немного обо всём этом, так как писал ежедневные заметки во французскую прессу Константинополя. Я знаю, что турки не полностью доверяют шарифу Гуссейну.
- Он мой дядя, отец Файзала. Несколько недель назад Файзала заставили наблюдать, как Джемаль паша вешал моего двенадцатилетнего брата Заида, которого поймали с сообщением, предназначенным мне.
- Двенадцатилетнего! Вот безбожные...
- Мой младший брат не вышел весом... он слишком долго дёргался в петле... - голос Абдулы был тих и надрывист от усилий контролировать его. - Джемаль паше не терпелось позавтракать – конвульсии Заида задерживали его, и он дал знак переломать ему шею. Они это сделали, сильно дёрнув его за ноги.
Наступила гнетущая тишина. Большинство сообщений о жестокостях не коробили мужчин, но не те, что касались женщин, детей и животных, которые считались беззащитными и, что видимо более существенно, – нуждались в заступничестве мужчин.
- Я знаю, Абдул, что никому нельзя доверять. Не в наши времена, когда между братьями, что должны были быть едины в святом писании, прошло отчуждение, а от чужого до врага – один шаг. Я среди вас нахожусь в невыгодном положении. Во мне столько же личин, сколько языков, на которых я разговариваю. Так что вы вправе задуматься – а кто он на самом деле?
Вам понадобилось три дня, чтобы завести со мной об этом разговор. Может быть, я дал вам повод поверить, что я тот, кто я есть на самом деле, а не агент Джемаль паши или Энвер паши или Фахри паши. Да, я говорю по-турецки, и по-арабски, и по-гречески, я знаю итальянский, иврит, ассирийский, немецкий и английский, но мой родной язык – армянский, я – хай, и вы видели, как мои братья и сёстры тысячами гибнут в ваших песках, пав жертвой наших господ – турок. Что ещё я могу сказать или сделать, чтобы убедить вас? Когда вы наткнулись на меня, я выглядел, как жертва. Теперь, когда вы даровали мне жизнь, и я выгляжу больше как человек, нежели мешок с костьми, вы доверяете мне меньше.
Абдул улыбнулся:
- Мы договорим завтра, Татевос эффенди. А теперь хорошенько отоспись, друг мой.
Татевос не представлял, когда именно ночью это произошло. В кромешной тьме палатки, которую он разделял с четырьмя жеребятами на привязи - их недавно разлучили с матерью, он проснулся от нежных прикосновений к своим гениталиям и от волос, опутывающих ему лицо и затрудняющих дыхание. Его вздох не остановил ласки, но волосы от лица отстранились.
- Меня зовут Джамалла... возьми меня! - Слова нашептали на арабском с сильным акцентом, дыхание отдавало приторной смесью тмина и перца.
Татевосу было достаточно известно о народе, с которым он ехал, чтобы знать, что эта женщина не могла быть членом семьи.
- Кто ты? Что ты делаешь в моём шатре?
- Я Джамалла – раба семьи бен Самир... меня купили ещё девочкой. Я – курдянка... Возьми меня...
- Как ты здесь оказалась?
- Меня прислала ханум... довольно разговоров... овладей мной!
Гостеприимство распространялось на все аспекты жизни в арабском мире. Значит, её послала жена Абдула! Татевос усмехнулся в темноте. Ведь полночное подношение могло с равной вероятностью оказаться мальчиком. Хотя в его нынешнем положении и от неё было мало толку. Джамалла видимо очень молода и неопытна, иначе не была бы столь напористой, подумал он. Его истощённое тело ещё недостаточно окрепло, чтобы откликаться на плотские позывы и он... Его возглас прозвучал удивлённой реакцией на нечто, что проделала она и... Оказывается, она вовсе не была неопытной...
На рассвете он присоединился к четырём братьям у костра за завтраком, состоявшим из козьего сыра и пиде, меж тем как женщины разбирали шатры и вьючили животных. От ухмылок мужчин в его сторону Татевос немного смутился. Потом понял, что теперь они принимают его за того, кто он есть.
- Наши племена, эффенди, собираются со всех сторон на большое дело.
- Против турок?
- Клич брошен. Мы – члены тайной организации бедуинов сирийской пустыни. Мы ждём сигнала, чтобы восстать против турок.
- Сигнал будет из Дамаска?
Абдул посмотрел на него, оценивая каждую морщинку преждевременно сморщившегося лица армянина.
- Да, Эмир Файзал даст знак, как только он выскользнет. За ним денно и нощно следят люди Джемаль паши... но он скоро выберется и возглавит нас.
- Чем могу помочь я? Мне можно к вам присоединиться?
- Ты же сказал, что направляешься в Алеппо на поиски сестры?
- Правда, я хочу этого, но я безнадёжно далеко.
Абдул подумал над этим утверждением.
- Наши лошади не дадут тебе оседлать себя. Ездить на верблюде ты не умеешь... да и у нас нет лишнего... а пятьдесят километров в такую жару пешком ты не осилишь...
- Пятьдесят километров! Это – отсюда до Алеппо?
- Да, друг мой, ну - от сорока пяти до пятидесяти.
- Тогда я бы хотел попробовать, Абдул.
Бедуин медленно покачал головой.
- Пустыня прикончит тебя. Ты не знаешь, как держать направление после восхода солнца. Я бы не советовал тебе этого, мой друг.
- Если вы дадите мне три ломтя хлеба и шесть пригоршней воды, то я сумею. Пожалуйста, дайте мне эту возможность.
- Это твоя жизнь, эфенди. Я не хотел бы способствовать твоей смерти, но если таково твоё желание, то я повинуюсь. Безусловно, я помогу тебе.
Пожав руки, они неожиданно обнялись.
- Я не так беспомощен, как ты думаешь, в вопросах ориентирования, Абдул. Буду идти ночами и определять направление по звёздам. Я изучал небо и могу держаться правильного пути.
- Хорошо, хорошо. Я распоряжусь, чтобы женщины собрали тебе узел с едой. - Он призвал группу из четырёх женщин, которые перестали грузить животных и, открыв баулы из козьих шкур, набрали для него пресного хлеба, сыра, кусок халвы и отлили воды в небольшой бурдюк. По распоряжению Абдула Татевосу выделили бурнус и струящийся чёрный плащ.
Фото: Иллюстрация: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)
Попрощавшись без лишних слов, Татевос направился на запад, оставив дружбу, которую запомнит, как и они, на всю жизнь.
Через шесть часов после расставания его остановил турецкий конный патруль. Они решили, что он бедуин, но бедуин, промышляющий воровством, – из-за еле узнаваемой обуви европейского стиля. Отобрав пищу и воду и пнув сапогом в промежность, его оставили умирать. Татевос сидел, где был, до наступления ночи, затем возобновил свой путь, с провизией или без – у него не оставалось выбора.
Спустя три дня, не встретив ни души и почти в том состоянии, в котором пребывал до того, как вошёл в пустыню, он решил сдаться. Он был совершенно без сил, его мучили голод и жажда, и он не совсем был уверен в своём местонахождении, так как большую часть дня солнце стояло высоко. К тому времени, как солнце село и появились звёзды, он понял, что ему снова мерещится. Ему уже виделись миражи, и он давно выбросил плащ. Когда появился оазис и дом с забором, он и не сомневался, что это – очередной мираж. Дом оказался настоящим. Он не знал, что был всего в двадцати километрах от Алеппо.
Он предпринял несколько попыток привлечь чьё-либо внимание у ворот. Обитатели явно предпочли игнорировать его стук, и он решил сопроводить его своим трескающимся, слабым криком, колошматя по воротам. Рубашка на спине была порвана, под ней солнце выжгло большой гноящийся волдырь. Он весил меньше 45 килограммов и походил на дикаря с грязной свалявшейся бородой и запавшими глазницами. Умирая от голода, он продолжал бузить несколько часов, пока служанка не открыла дверь, держа в руках дубину.
- Убирайся, грязный пёс. Перестань докучать моему хозяину, - сказала она по-арабски.
- Пожалуйста, во имя Аллаха, хлеба и воды, - прохрипел он, тоже по-арабски.
- Мы не можем подкармливать каждого попрошайку, что стучится в дверь.
- Умоляю – хоть крошку, хоть глоток. - Затем, уже по-армянски и вполголоса:
- Бессердечная шлюха!
- Что? Как ты меня обозвал? - Она замахнулась дубиной на его съёжившуюся фигуру. Но одёрнулась: - Аман! Ты – армянин.
Татевос замялся с ответом, ведь армян в их отчаянном положении отовсюду гнали. Затем сказал по-турецки то, что всегда говорил отец, когда был в затруднении:
- Что-то облачно нынче стало.
Женщина, несколько раз вскричав «Аман!» и приглядевшись получше к избитой, оборванной фигуре, упала в обморок.
Не зная, что делать,Татевос просто сел рядом с распростёртой фигурой и стал ждать. В их краях никто не смел прикасаться к чужим женщинам.
- Та... Татевос? - Он остолбенел, услышав своё имя. Открыв глаза, она смотрела прямо на него.
- Откуда вы знаете моё имя? - спросил он по-армянски.
- Разве ты не Татевос, сын хаджи Акопа? - Она уже сидела, взяв его робкую руку в свою. - Я твоя сестра Арусяк.
- А... РУ... СЯК! - Он не сдержал слабый рык узнавания, хрипло прокричав имя старшей сестры и обняв её. Позже он припомнил, что был настолько обезвожен, что не мог плакать, зато сестра отрыдала за двоих. Прошло шесть лет с тех пор, как они виделись в последний раз - они оба прошли через слишком многое, чтобы быть узнаваемыми кем-либо из прошлой жизни.
Арусяк служила кухаркой в арабской семье. Она была вынуждена оставить брата за забором хозяйского дома, но подкармливала и выхаживала его до тех пор, пока он не встал на ноги. Тогда они оба ушли.
Продолжение следует 2 мая.
© 2012 перевод с английского: Арташес Эмин
Иллюстрации: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)
Роман Джека Ашьяна «Мамикон» публикуется на сайте Mediamax.am при поддержке Государственной комиссии по координации мероприятий в рамках 100-летней годовщины геноцида армян.
Комментарии
Здесь вы можете оставить комментарий к данной новости, используя свой аккаунт на Facebook. Просим быть корректными и следовать простым правилам: не оставлять комментарии вне темы, не размещать рекламные материалы, не допускать оскорбительных высказываний. Редакция оставляет за собой право модерировать и удалять комментарии в случае нарушения данных правил.