Медиамакс представляет вниманию читателей роман Джека Ашьяна «Мамикон», переведенный с английского языка на русский Арташесом Эмином в 2012 году. Роман будет публиковаться с продолжениями в русской секции нашего сайта по субботам. Всего вашему вниманию будет представлено 15 частей.
Предисловие
Эта история Мамикона… воина, моряка, кузнеца, развозчика.
Это ещё и повествование об армянах – не нежных и чутких армянах Уильяма Сарояна и Элии Казана, а об армянах – потомках тех, кто первыми выковали железо и пронеслись кроваво на грубо подкованных конях через Бронзовый век, тех, кто отбросили персидские орды Дария и Кира, фаланги греков, легионы римлян, веками удерживая свой перекрёсток цивилизаций – Золотой Серп – лишь затем, чтобы обрести христианство и пасть наконец под мечом ислама 900 лет назад – ибо стали они последовательно и смиренно подставлять другую щеку.
Это история современного армянина в преддверии первой мировой войны – Мамикона, не умевшего подставлять другую щeку. Это история мщения и погибели, в которой он преследует убийцу своей семьи по внезапно ощетинившейся родной земле своих отцов до обескураживающих берегов Новой Англии.
Эта история кровопролития и рыданий - не для кротких духом и брезгливых. Рассказ о турецкой резне армян - не историческое описание, а сложенное из фактов живое повествование с героями, чьи переживания и кости давно погребены в суровой глине анатолийской равнины или каменистой почве Новой Англии.
Подробности жестоких деяний, приведённые в повествовании, основаны на документе Британского Форин Офиса "Обращение с армянами в Османской империи, 1915-1916" (Разное, № 31, 1916). Он был представлен виконтом Брайсом виконту Фаллодона Грею, министру иностранных дел. Документ был составлен на основе исследования и сопоставления свидетельств американских, датских, швейцарских, немецких и итальянских очевидцев, выполненного "высокоодарённым учёным, молодым историком Арнольдом Тойнби, бывшим стипендиатом оксфордского колледжа Бэллиол."
Фото: Иллюстрация: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)
Охарактеризовавший таким образом Тойнби виконт Брайс написал также в предисловии к документу Разное № 31, что "здесь не признаётся ничего, достоверность чего могла бы подвергнуться разумному сомнению. Приводятся только факты; вопросы последующей [государственной] политики тщательно избегаются…"
Любое сходство персонажей с ныне живущими или усопшими людьми совершенно случайно – кроме очевидных ссылок, ради придания жизненности, на исторические лица, места и события.
1. ПРИКАЗ
- Как вы считаете, у нас будут с ними проблемы, шеф?
- Ни на грош, ярбей. Это ведь армяне, не так ли?
- Я вас не понимаю. - Молоденький лейтенант не был приучен воспринимать полувысказанные мысли.
- Мне не попадалось так уж много неверных, которые не проявляли бы покорность в присутствии хозяев. Они поведут себя именно так, как мы им прикажем. - Уверенность, сквозившая в голосе Таллала Косманлы, шефа полиции, убедила лейтенанта.
- А как с ними обращаться? Ну, знаете… как с гостями… подопечными, или…
Таллал громко рассмеялся. - Гостями… подопечными? Мы будем обращаться с ними, как с военнопленными!
- Военнопленными?
- Да. В таком случае у нас не будет с ними проблем.
- Может и так, ага, но, если позволите – женщины, дети и старики не приучены подчиняться военным приказам.
- Можешь не сомневаться, ярбей, что сабля наголо приучит их в одно касание.
- Но они бесхитростны в военных делах.
- Как говаривал мой отец, невинность – как стоячая вода, стоит прикоснуться, и она отзовётся… а касание моей саблей будет в самый раз.
- Я бы предпочёл коснуться этих девок саблей у меня между ног.
- Ты в своём уме, ярбей? То ты озабочен тем, как мы будем их привечать, смогут ли они подчиняться приказам… - он передразнил лейтенанта, - то предлагаешь их отыметь. Это – мои подопечные, а не забава для ваших людей.
- Достаточно, шеф, не вскипайте. - Лейтенант был армейским офицером, тогда как его начальник – гражданским шефом полиции, эмниет мудуру из Йозгата. - Я просто хотел сказать, что марш предстоит скучный, ночи будут длинными, так что вы с вашими людьми неминуемо возжаждете тёплых ляжек, которые женщины так находчиво скрывают.
- У тебя что, уши песком забило? Сказано – трогать их нельзя, ни волоска.
- Я понял вас, шеф. Так сказано в приказе, но вы же слышали, что происходит в восточных провинциях. - Ярбей говорил так, будто его надувают.
- Хватит выть на луну. У нас у каждого свои предписания, и я лично намерен выполнять свой долг.
- А я – свой, без всякого сомнения. Моё подразделение получило приказ согнать всех мужчин и перевести в лагерь, а ваша полиция должна заняться женщинами и детьми. Вы же не будете, восседая в седле, отрицать, что ваши люди воспользуются положением.
- Верблюжий навоз, ярбей. С плевком впридачу!
- Ладно, поживём – увидим. Я просматривал секретные донесения с востока за последние полгода. Когда женщины отделены от своих мужиков, наши парни найдут способ ими поживиться.
- Этого не будет, лейтенант, не будет никак. С помощью Аллаха я сделаю всё, что будет необходимо – не больше и не меньше.
- Запомните мои слова, бей – может это и не случится сейчас же, хоть я и не считаю, что вы и ваши люди так уж и отличаетесь от остальных, получавших такие же задания. В любом случае – желаю удачи!
Таллал ничего не ответил. Приподняв в седле поджарый зад, он щурился под слепящим августовским солнцем, глядя на дорогу, которой проехал: за ним следовала ровная колонна всадников – по трое в ряд, арьергард терялся в пыльной дымке. Он удовлетворённо кивнул – годы муштры не пропали даром. Больше всего ему не хотелось бы, чтобы полицейский отряд проявил расхлябанность на марше на глазах у сопровождавшей их армейской роты.
Отряд Таллала состоял из безграмотных рекрутов из отбросов турецкого общества, безжалостно вымуштрованных, после неудачного первого опыта, кадровым германским офицером. Проблема состояла в том, что юные турки буквально не могли отличить левую сторону от правой. Таллал никак не мог понять этого затруднения, так как с младых ногтей каждому мусульманину было наказано пользоваться исключительно левой рукой – и ни в коем случае правой – для совершения личной гигиены. Почему же тогда их приводили в замешательство строевые приказы вправо или влево? В конце концов одному, теперь уже забытому, гению, пришла в голову идея снабдить подразделение луком и чесноком перед строевыми занятиями. Зажав стручок лука в правой руке, а дольку чеснока – в левой, рекруты стали правильно реагировать на команды «Поворот к луку!» или «Равняйсь на чеснок!». Метод себя оправдал, если не считать чесночного-лукового духа с подветренной стороны, распространявшегося от нагревающихся в потных ладонях овощей.
Фото: Иллюстрация: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)
Колонна блекло-оливкового цвета медленно змеилась через скалистую местность, где трём рядам порой еле хватало ширины тропы. За Таллалом и ярбеем, войсковым лейтенантом, следовало 180 человек, с перекинутыми за потные спины винтовками и висящими на поясах саблями, их ноги с пяток по колени были замотаны в тозлухи. Единственное отличие двух групп состояло в головных уборах – первая половина колонны была в плоских калпаках, обозначавших регулярную армию, а остальные носили чёрные фетровые фески, указывающие полицию, жандармерию.
Оба командира были при пистолетах вместо винтовок, с офицерскими портупеями для поддержки сабли и кобуры. Лоск чёрных кожаных краг на голенях померк под толстым слоем пыли. Наперекор начальству Таллал носил шлем германского офицера с шипом и держал стек с красной петлёй. Он с удовольствием гарцевал на белом арабском скакуне под венгерским кавалерийским седлом.
Таллал кинул косой взгляд на ярбея – верхом на тонконогой чалой и под калпаком с красным галуном он определённо выглядел чуть ли не пешим. Из-за того, что офицеры турецкой армии приобретали обмундирование за свой счёт, различия в фамильном состоянии сказывались на их внешнем виде. Таллал был сыном вали, отпрыском губернатора провинции Йозгат, тогда как ярбей поступил в кадетскую школу Константинополя прямо из большой фермы в глубинке. Таллал прикинул, что лейтенанту было лет от силы двадцать два-двадцать три, и он пока доблестно усердствовал над выращиванием усиков. Интересно, подумал Таллал, догадывается ли этот юноша об истинной цели их миссии? Будучи эмниет мудуру, Таллалу досталось задание, к которому он не стремился и которого предпочёл бы избежать. Кроме Таллала, остальным было известно только то, что они в итоге направляются далеко на юг в Алеппо, на рубеж бескрайней пустыни, занимавшей почти половину империи, которую они поклялись защищать. Никто не жаловался. В военное время конный марш в пределах страны представлялся необременительным и безопасным заданием – гораздо более при-емлемым, чем окопы у Дарданелл или восточный фронт, где надо было воевать с дикими казаками. Большинство турецкоподданных, будь то мусульмане или христиане, гордились тем, как их солдаты, под командованием Мустафы Кемаля, отбрасывали вторжение французов и англичан у Галлиполи. Неприятель сдерживался там уже пять месяцев, а германский генштаб обеспечивал турецких союзников необходимым вооружением и советниками для придания им большей эффективности в отражении непрекращающихся атак противника.
Полученные Таллалом устные инструкции были просты и прямолинейны – изгнать всех из армянской деревни Йозгат Даг. Военнообязанных мужчин в сопровождении армейского конвоя отослать в лагеря на трудовую повинность. Всех остальных – женщин, детей и стариков, согнать в Алеппо, почти за тысячу километров, подбирая по пути изгнанных из других деревень. Оказывающих сопротивление – уничтожить. Ему вручили пакет, который следовало вскрыть только в Йозгат Даге.
Таллала удивляло то, что во всём этом не просматривалось очевидной необходимости. Даже его отец, ответственный за безопасность и благополучие всей провинции, не был уверен, что эти мероприятия были необходимы. Однако приказ есть приказ, и кем были вали, или шеф полиции, его сын, чтобы ставить под сомнение решения и уж тем более мудрость Младотурок, которые теперь правили страной? Во всяком случае в турецкой военной академии Харбийе, или в мектеби в Константинополе молодого Таллала не учили подобным манёврам, если это можно было так назвать.
Однако, слава Аллаху, приказ были прост и прямолинеен. Трудность состояла в человеческом факторе. От Таллала дело требовало большего, чем просто управиться с чужаками, но про это знал только он один. В годы учёбы в академии Таллал подружился с другим кадетом из своего округа, высоким армянином по имени Мамикон из горного села Йозгат Даг, куда они сейчас направлялись. Ему вовсе не импонировала мысль столкнуться с другом при подобных обстоятельствах. Они вместе учились, служили под Галлиополи, где Мамикона наградили за доблесть, вместе охотились среди здешних холмов. Вот дерьмо свинячье! Придётся действовать по обстановке.
Снова дерьмо! Оглянувшись, Таллал обнаружил, что арбы в обозе безнадёжно отстали. Медлительные волы никак не поспевали за лошадьми. Подняв вверх правую руку, он остановил колонну.
- Лейтенант, расположите людей и лошадей в тени под скалами. Я желаю обратиться к войску, пока не подъедут треклятые телеги.
Таллал решил, что пока люди спешились в тени и им нечем заняться, самое время зачитать им содержание опечатанной депеши, приданной ему при получении устных распоряжений губернатора, своего отца.
- В чём дело? - буркнул лейтенант, следивший за выражением его лица по мере того, как он разбивал печать и просматривал содержание бумаги.
- Держи, прочти сам.
Это была копия депеши министра внутренних дел Талаата паши, адресованная губернаторам провинций из Константинополя, датированная 9-ым марта 1915-го года:
Хотя решение об искоренении армян было принято ранее, обстоятельства однако не давали возможности для осуществления этого святого намерения. В настоящее время, поскольку устранены все препятствия, настал час для очищения нашей родины от этого опасного элемента.
Право армян жить и работать на Турецкой земле полностью ликвидировано. Правительство, которое в этом отношении берет на себя всю ответственность, приказало не щадить армян, не оставляя в колыбели ни одного ребёнка. В некоторых провинциях этот приказ был выполнен. Мы требуем не проявлять ни малейшего сострадания, уничтожать их до единого, полностью искоренить в Турции само слово армянин. Примите все меры, чтобы осуществление этой цели было возложено на преданных патриотов нашей родины.
Подняв глаза от депеши, лейтенант расплылся в улыбке: - Это именно то, что я думаю?
- Вне всякого сомнения, лейтенант. Клянусь бородой Пророка, нам предстоят любопытные дела!
- Значит устный приказ о разделении дееспособных мужчин и их отправке в Анкару – пустышка?
- Именно.
- Что же тогда с ними делать? - Улыбка на лице лейтенанта не оставляла сомнений в том, что вопрос был чисто риторический.
- Убить.
- Когда?
- Определённо не в деревне. Сначала следует отделить мужчин от их семей. Затем отвести их за пределы видимости и препроводить в ад, предназначенный для неверных.
- Каким-то особым образом? Я не научен технике массового истребления.
- Пулемётов у нас нет, так что технику я оставляю на ваше усмотрение и ваших людей.
- Сообщить им сейчас?
- Нет. Не следует ничего предпринимать до моей отмашки. В предвосхищении потехи некоторые могут потерять выдержку и выйти из-под контроля до того, как мы будем готовы.
У Таллала и раньше были опасения относительно приданных под его команду людей, но теперь он понял, в чём было дело. Большинство из них было недавно выпущено из дисбатов или вшивых городских тюрем. Выполнение приказа предполагало грязную работу, и правительство позаботилось, чтобы его исполняли преимущественно отбросы империи, психопаты и убийцы. Щепетильным в этой авантюре не было места. Чтобы держать их в узде, нужно было нечто большее, чем армейская дисциплина... но депеша этого и не требовала, надо было просто дать волю низменной сути этих людей.
Приказав колонне построиться, Таллал объявил им, что предстоит выдвинуться в армянскую деревню Йозгат Даг и отделить там мужчин от женщин, детей и стариков. Военные эшелонируют мужчин в трудовой лагерь возле Ангоры. Остальным позволят взять с собой всё, что смогут унести на себе или мулах с лошадьми, если таковые будут, и сошлют в окрестности Алеппо. Да, повозки разрешены. Всё делается согласно приказу Комитета Единства и Прогресса. Турция более не предназначена для армян. Сопротивление со стороны населения следует решительно подавлять. Любое обнаруженное оружие подлежит конфискации, а мужчины в доме – аресту. Мы делаем это, потому что в правительстве считают армян угрозой безопасности страны. Мы не можем сражаться с врагами на границах, одновременно беспокоясь о тылах. Следовало забрать дополнительных ссыльных ещё в двух деревнях по дороге в Алеппо. Таков был приказ.
Наконец арбы со скрипом подтянулись, Таллал приказал «По коням!», и колонна двинулась вперёд. По мере приближения к Йозгат Дагу предстоящее противостояние со своим армянским другом Мамиконом стало всё больше довлеть над его мыслями. Этот великан всё ещё числился офицером-резервистом в турецкой армии. Он был уволен с действительной службы в запас одновременно с Таллалом, сразу после того как получил ранение четыре месяца назад. Как же он предстанет перед другом? Как сообщит ему, что отныне он считается потенциальной угрозой национальной безопасности? Хотя то, что случится при их встрече, в большей степени будет зависеть от реакции Мамикона.
Поживём – увидим.
Сердце его ёкнуло, когда мысли машинально перешли от Мамикона к его жене – живой, пригожей Агавни. В отличие от мусульман, неверные армяне христиане не скрывали своих женщин под паранджой. Агавни угощала Таллала кофе, пахлавой и таном как минимум с десяток раз, когда они возвращались с охотничьих вылазок с Мамиконом к ним домой. Эти христианки нещадно испытывали терпение мужчины, так они себя вели. Мусульманки прикрывались с головы до пят, оставляя лишь узкую щель для глаз. Большинство же немусульманок разгуливали в обществе с открытыми лицами, выставляя напоказ эту провоцирующую, если не сказать больше, «наготу».
Застенчивая улыбка Агавни и её взгляды исподлобья контрастировали с тем, с чем он сталкивался в домах других неверных, где в отношении женщин к нему довлел лёгкий налёт испуга. Он предположил, что в данном случае испугане было ввиду присутствия его большого друга, её супруга.
Вообще-то Таллал не испытывал особого уважения к армянам. Они задирают нос, всячески выказывая превосходство над нами, считал он. В нашей собственной стране эти неверные обращаются с нами, как со второсортными гражданами... при возможности. Да будь они прокляты! Лавочники, банкиры, учителя, строители, учёные и да, даже землепашцы – все зажравшиеся зазнайки! Когда они блюли свои христианские праздники – а их в году было не счесть – жизнь на рынке почти замирала, ведь им принадлежали прилавки, банки, магазины, даже пекарни. Когда праздник отмечали мусульмане, базары бурлили вовсю, как будто мусульманское большинство на самом деле было в меньшинстве. Единственной порой, когда мусульмане брали верх над ними, включая греков, было время налогов, когда сборщики, подкреплённые полицией, взымали неподъёмные подати.
Конечно, Мамикон со своей семьёй не были похожи на большинство армян, которых он знал – они были открыты и дружелюбны. Когда Таллал у них гостил, мать Мамикона души в нём не чаяла.
Улыбка слетела с лица Таллала, когда конь обогнул громадную скалу, и взору его открылись глинобитные домики Йозгат Дага.
2. РЕЗНЯ
Хоть он этого и не знал, но беззаботно продвигаясь вприпрыжку под ярким солнцем, Мамикон нёсся навстречу своей судьбе изгоя, разыскиваемого, живым или мёртвым, всей полицией Турции. Великана радовал звук тяжёлых подошв, стучавших по гравию и выбивавших пыль из тропы под ногами, радовал ветерок, ласкавший брови, приятная тяжесть охапки фазанов в руках и то, как его яйца поочерёдно шлёпали по ляжкам во время бега. Он будет дома вовремя, чтобы не пропустить большую часть литургии и сможет провести всё воскресенье с семьёй, прежде чем пойти поутру на работу. Он знал, что тер-айр, отец Вазген, простит ему опоздание на службу, когда он передаст добродушно-рассудительному священнику с острой бородкой пару-другую фазанов для его стола из шестнадцати, подбитых этим воскресеньем.
- Не отставай парень... поддай-ка.
- Я... уфф... не отстаю... уфф...
- Ты, брат, можешь и побыстрей.
- Не дым ли я вижу... уфф... там за скалами впереди?
- Я ничего не вижу... следи за тропой... тут опасно.
Мамикон обернулся удостовериться, что юный Арам за ним поспевает. Мамикон разработал систему спорого преодоления расстояний. Пробегая рысью 5 километров, он сменял темп на быстрый шаг ещё на 2 километра, и так – поочерёдно, пока не наступало время подкрепиться или отдохнуть. Арам, которому ещё не было девятнадцати, постоянно жаловался на систему бегом-шагом-бегом, произвольно навязанную ему старшим братом. Юноша уже вымахал под метр девяносто, и скорей всего со временем перерос бы старшего брата. Арам тащил четырёх фазанов, всё время перекладывая их из руки в руку и громко фыркая, больше из желания уведомить Мамикона, что нагрузка ему не по душе, чем от реального неудобства.
- Довольно, братец... уфф... я не маленький.
- А птички-то ничего, да?
- Да... уфф... матушке они понравятся... упитанные.
- Вот именно, Арам, мать будет в восторге.
- Хотя Агавни явно... уфф... будет в меньшем восторге.
При упоминании жены Мамикон расплылся в улыбке. Она немного поворчит из-за перьев, которые ей придётся ощипывать вместе с остальными женщинами в доме, как будто они всякий раз не проделывали это и с курами для бульона к плову. Их очаг всегда был полон шороха юбок, ведь шестеро братьев с жёнами жили все вместе в просторном глинобитном доме отца, к которому старик все пристраивал крылья, чтобы вместить потомство. Когда же, чёрт возьми, кто-нибудь съедет, беззлобно подумал Мамикон. В Йозгат Даге их семья была самой большой, и чтобы одновременно всех накормить, требовалось столько же усилий, как при подготовке ежегодного пикника, устраиваемого при церкви. Вообще-то это была не его забота, пока это всех устраивало, и все были счастливы. Армянские семьи были большими, и не только из-за природной плодовитос-ти. Выходя замуж, девушка обычно вселялась в семью жениха, где над ней властвовали свекровь, старшие золовки и невестки. Мамикон женился шестым, и его жена по умолчанию стала называться харс, невестой. И даже будучи замужем уже шесть лет, она всё ещё называлась харс, так бы продолжалось до тех пор, пока младший брат Арам не привёл бы в дом свою суженую. Мамикон ухмыльнулся от мысли об откровенном порядке подчинения, навязываемом традицией. У его жены в доме был статус младшей – она была последней невесткой, к тому же – моложе всех, ей было всего двадцать два. Он усмехнулся от ещё одной мысли. Будущая жена Арама будет зваться харс навеки, ведь за ней никто уже не последует.
Тропа по трудным каменистым склонам была, можно сказать, проложена им самим. Как только он вырос настолько, что смог орудовать подаренным отцом в детстве стареньким луком, он облазил необъятные склоны гор вокруг села в погонях за дичью. Теперь, уже двадцативосьмилетний мужчина при жене и трёх малых детях, да ещё один в пути, охота стала для него единственным отдохновением от трудов кузнеца и скобянщика, от рассвета до заката обслуживавшего всю деревню и окрестности. Он заменил отца в кузнице по возвращении после трёх лет службы в армии, два года их которых провёл кадетом в Харбийе. Затем, младшим лейтенантом, командовал взводом в первой битве у Канаккале Богази, проливах, называемых противником Дарданеллы, за спорную землю Галлиполи. Ранений в руки, ноги и левый бок оказалось достаточно, чтобы его комиссовали. Теперь он не знал, какой прок от немецкого, выученного в военной академии, будет в кузнице, где он проведёт всю жизнь, подковывая ездовых и тягловых лошадей, куя ножницы для овцеводов и ковроделов, плуги для пахарей и земледельцев и изготавливая всякую простую, но удобную в хозяйстве утварь.
Лёгкость этой работы опостылела Мамикону – при росте в метр девяносто шесть он мог подкинуть трёхпудовую гирю любой рукой. Именно сила убедила отца взять в ученики его, а не кого-то из остальных шести сыновей. Мамикон никак не мог дождаться дня, когда сможет забрать в кузницу младшего брата Арама, который сейчас плёлся за ним по тропе. Тогда он, наверно, смог бы проводить в горах на день больше, отдаваясь любимой охоте и рыбалке в компании Аслана, громадного волкодава. Четыре года назад он купил Аслана ещё щенком у бродячего сказочника, и с тех пор они были неразлучны. Он назвал пса Асланом, львом по-турецки, когда щенок, бестрепетно бросившись на большую змею, задушил её в свой первый же день в семье.
- Мамикон... уфф... я точно видел клубы дыма... уфф.
- Ничего не вижу.
- Когда мы на гребне... уфф... тогда видно.
- Ладно, братец, буду смотреть в оба. Не растеряй пташек, а то кое-кто расстроится. - Мамикон сразу сообразил, что про утерю пташек видимо не стоило говорить. Повозвращении из армииприспособиться к Араму было нелегко. Когда он уезжал, тому было всего тринадцать, сейчас же это был мужчина, и Мамикон частенько забывалотноситься к нему соответственно.
С течением времени Мамикон превратился в поставщика дичи, которую добывал своим луком, почти для полдеревни. Половины, потому что в армянской деревне Анатолийской равнины в Малой Азии большинство населения так или иначе состояло в родстве. Жители христианских деревень и сёл в стране под владычеством мусульман обычно не меняли местожительство. Армянские общины существовали повсеместно, проживая в полностью армянских деревнях, как в Йозгат Даге, в отдельных кварталах в больших городах и посёлках, составляя почти половину их населения, проживая бок-о-бок с соседями турками, с семьями или целыми дворами курдов, кизбаши, персов, лазов, черкесов, езидов, греков, несторианцев, якобитов и даже цыган. Ассирийцы, арабы-сунниты, ливанцы и иудеи составляли остальные крупные группы, остатки культур, когда-то процветавших и угасших в местах, веками служивших перекрёстком цивилиза-ций, с горой Арарат в древней Армении как ступицей вселенной.
Будучи неверными, Армяне не считались первосортными гражданами, но властители мусульмане как правило позволяли им практиковать свою религию, содержать свои школы и хранить язык и культуру. Пока они платили налоги и пока их юноши служили в армии (или откупались от неё), правительство ограничивалось лишь непрекращающимся стращанием и притеснениями. С Мамиконом обращались, как с любым турецким солдатом, когда он поднял свой взвод против французской атаки на турецкую территорию у Кум Кале, где союзники предприняли наступление с целью захвата Константинополя, высадившись на полуостров Галлиполи в апреле. Турецкий командующий, сам Мустафа Кемаль паша, повысил в звании и наградил молодого армянина после того, как Мамикон с пулемётом на спине прополз двести метров под шквальным огнём неприятеля к месту, где в упор расстреливали турецкие силы. Призвав единственного оставшегося в живых сержанта, он приказал ему отвести выживших из-под огня, пока он их прикрывал. Продержавшись так до наступления темноты, он протащил пулемёт обратно, насчитав семнадцать попаданий в себя, три из которых оказалось достаточно серьёзными, чтобы отправить его с войны домой. Сержант, которого он спас, расцеловал его в обе щёки и остался рядом с ним, пока Мамикону обрабатывали раны в медпункте.
Тем временем его новоприобретённый армейский друг Таллал Косманлы был отозван на полувоенную службу в родной вилайет Йозгат, в распоряжение губернатора, своего отца. Турок и армянин продолжали дружить, частенько выходя вместе на охоту.
Мамикон нахмурился, вспомнив, что Таллала не было последние пару-тройку недель, хотя после возвращения из армии они почти еженедельно охотились вместе.
В их деревне были и такие, кого раздражали визиты турка, но Мамикон с семьёй принимали его так же радушно, как приняли бы любого гостя армянина. Таллал был умён и проницателен, хоть и большой женолюб, к чему Мамикон относился с улыбчивым снисхождением. В деревне Мамикона Таллал никогда не цеплялся к женщи-нам, однако много о них говорил.
- Та дородная, с кем мы разминулись у овчарни, ты её имел? Ну та, с роскошными дынями наперевес.
- Ну ты скажешь... это, наверно, про Мариам?
- Видимо о ней. Если бы я только мог отточить её облик, созданный Аллахом, то слепил бы три.
- Три? Чего три?
- Три полных, расцветших кассабы в один ряд. Тогда я смог бы присосаться к средней, поглаживая оставшиеся две... и одновременно впендюрил бы ей! - Глаза Таллала блуждали где-то вдали, язык поглаживал губы.
- Да ну тебя, блудливый пёс. Всё прямо как у меня пред глазами. - Мамикон застенчиво улыбнулся. Ему становилось неловко, когда Таллал высказывал свои эротические желания и фантазии. - Мариам хороша, слов нет, даже без третьей. Но тебе надо учесть, Таллал, что красивая женщина – это как рай, чистилище и ад одновременно.
- Как, всё сразу? Ну-ка, расскажи мне.
Мамикон и ТаллалФото: Иллюстрация: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)
- Я был не рад, когда отец сообщил, что сосватал мне эту девушку. Я возразил ему, что она непригожа. Будь доволен и счастлив, сын мой, сказал он мне. Красивая жена – это ад души, чистилище кошелька и рай – единственно для глаз.
- Он был прав?
- Нет, отец оказался неправ. Агавни для меня – истинный рай. Никакого чистилища или ада.
- Тысяча извинений, мой неверный друг, но я всё-таки желал бы видеть Мариам со всеми тремя.
- Да у тебя, Таллал, всё одно на уме.
- Клянусь бородой отца, почему бы нет? Что же ещё стоит того, кроме хорошей жрачки и доброго втыка? - Заметив подобие ухмылки у Мамикона на лице, Таллал несколько сменил ход мысли: - А знаешь, ведь за все годы в армии, что я тебя знаю, ты ни разу не рассказал о своей... или какой-либо другой женщине.
- Так ведь рассказывать было нечего, чего бы ты не знал, старый развратник.
- Даже о той блондинке черкешке, с которой я тебя видел после выпускного?
- Ах, Таллал, тут и говорить нечего. Мы были одиноки, мы нравились друг другу и провели вечер вместе, играя в нарды.
- Видишь, как я всё правильно говорю? Ты же скрывал это от меня? Давай выкладывай, как ты её натянул?
- Ладно, расскажу тебе как всё было... ведь ты её не знаешь, и ваши пути скорей всего никогда не пересекутся. Она предложила мне себя. Мне стыдно признаться в этом, но я уязвил её, отказав. Так что мы не сделали ничего такого, что могло тебя заинтересовать.
- Совсем ничего?
- Да ничего, ты, турецкий штык... хватит выпытывать.
- Встреть ты её сейчас, насадил бы?
- Я женатый человек. И тогда я был женат. И сейчас.
- Что ты говоришь? Ты что, дал обет воздержания?
- Таллал, как иначе я посмотрю в глаза своим детям?
- Я заметил, что жену ты не упомянул.
- Ей не место в подобных пошлых разговорах. - Лицо армянина отвердело.
- Ты невысокого обо мне мнения, да?
- Таллал, я люблю тебя как брата.
- Что за порицание тогда мне послышалось?
- Я допотопный медведь, Таллал... я – человек одной женщины.
- Так и я, увалень ты эдакий! Я – тоже, не больше одной зараз. Ха, ха!
Мамикон засмеялся вместе с Таллалом, хлопнув его по спине. Таллал был хорошей компанией. Наверно он скоро появится, с целой серией похабных баек. Порой Мамикон украдкой желал быть свободней в своих мыслях и действиях, как Таллал. В такого рода разговорах он всегда чувствовал себя больше мальчишкой, чем взрослым.
Мамикону было хорошо. Если считать семерых братьев, шестерых жён, шестнадцать отпрысков, отца с матерью, тётушек, кузенов и всю родню, имевшуюся в деревне, то четырнадцати фазанов вряд ли хватило бы на всех. Ну и ладно, он ведь охотился не по нужде. Фазаны, куропатки, горные козлы и прочая дичь просто придавали разнообразие их столу.
Мамикон так владел луком, сбитым из бараньих рогов, что отпуская тетиву, никогда не промахивался, точно поражая цель. Если дичь находилась в пределах досягаемости, она была обречена. Он сам ковал наконечники для стрел, которые делал из ивовых прутьев, всегда держа в запасе пару сотен. Он мастерил их, если кончалась работа в кузнице в пристройке у отцовского дома.
Солнце село, и Мамикон устроил последний привал перед тем, как двинуться рано поутру домой. Арам собрал хворост, а Мамикон разделал одного из фазанов к ужину. Поев и расслабившись, братья стали умиротворённо рассматривать угасающие угольки костра, пока сон не сомкнул их глаза.
Проснувшись на рассвете, они почуяли в горном воздухе едкий привкус белого дыма, струившегося еле различимыми волнами. Сощурившись, Мамикон стал оглядывать низину в полусвете зари.
- Арам... Мне чудится, или это дым стелется над деревней?
Младший вгляделся на пару секунд: - Наверно это кустарники возле...
- Это деревня... Бог ты мой! Бежим!
Подхватив пожитки, они кинулись к дому – где-то в десяти километрах от привала. Чем ближе к деревне, тем сильнее их охватывала тревога. То тут, то там вырывались сполохи огня, однако над всем довлел густой дым. И даже сквозь пелену дыма за полкилометра Мамикон ощутил нечто необычно раздражающее в привычном взору облике деревни.
Вдруг он понял, что это было. Круглой колокольне, венчавшей деревенский пейзаж, нехватало конуса византийского купола с крестом. По мере их приближения стало очевидно, что крыши большинства домов сгорели.
Мамикон поддал ходу, оставив Арама далеко позади, когда добежал до окраины деревни.
Так как утро было воскресное, всем полагалось находиться в церкви. Вместо этого все были на улице – мёртвыми. Повсюду лежали трупы женщин и детей. Тела женщин постарше и потолще были в основном прикрыты одеждой, тела же молодых женщин и толстушек всех возрастов – как правило обнажены... даже маленьких девочек и мальчиков. У некоторых были проломлены черепа, на груди и спине остальных зияли глубокие, смертельные раны, и все без исключения лежали в гротескных позах, которые принимает тело, когда жизнь цепляется за него в последней агонии.
Не все трупы были скрючены, распластаны или неуклюже выгнуты причинёнными смертью страданиями. Убийцы также бесстыдно надругались над телами. Даже в смерти лица двух девушек были страшно перекошены, в их органы были глубоко воткнуты два конца полицейской дубинки, тела прижаты друг к другу в промежности, а ноги ножницами сплетены между собою.
Пробегая мимо, Мамикон старался отводить взгляд, задыхаясь по мере того, как ему раскрывалось, во что превратилась его некогда безмятежное село. Некоторые женщины содрали плоть до костей с перевязанных запястий, корчась и извиваясь в беспредельном ужасе и боли, пока горели промасленные тряпки, воткнутые им в промежность. Некоторые просто истекли кровью, всё ещё прикрывая руками зияющие раны там, где у них раньше были груди.
Христос! Христос! Отче наш, что же произошло?
Обнажённые трупы восьми беременных женщин были обезображены в смерти. Убийцы переломали надвое большие ободья, на которых натягивалась ткань для разделения остатков от молотьбы, и воткнули деревянные полукруги им во влагалища, выведя их наружу через вспоротые животы – на зазубрине одного из ободов был нанизан плод, чья выпирающая пурпурная головка резко контрастировала со зловеще белой окровавленной плотью живота матери.
Мамикон бежал не останавливаясь, цепляясь взглядом за улицу, ведущую к дому. Приходилось сторониться не только трупов, но и битой мебели, постельного белья и прочих пожитков, выволоченных из домов в поисках наживы. Дома с разбитыми окнами сопровождали его бег пустыми глазницами.
Пробежав мимо колодца в центре деревни, он вновь отвёл глаза, осознав, отчего колодец так страшно разросся. Пять обнажённых женщин были свешены в него головой вниз, бёдрами и белыми ягодицами наружу, из влагалищ торчали рукоятки штыков, которыми их прикололи к деревянному ободу. Лужи крови под их безжизненно свисающими пятками свидетельствовали о том, что их убили именно этими штыками.
Мамикон и ТаллалФото: Иллюстрация: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)
При виде отца Вазгена ужас и смятение Мамикона лишь усилились. В широко раскрытых глазах жизнерадостного священника погасла искра. Его голое тело было подвешено за шею с треноги, а в обрубок отсечённого члена воткнут козлиный хвост. Христос! Мамикон заставил себя вновь посмотреть на него, чтобы понять в чём дело. На лицо ему было насажено откромсанное влагалище, через отверстие которого выпирал нос.
Где же все мужчины? Кроме отца Вазгена, Мамикон не видел ни одного взрослого мужчины, не считая девяностолетнего парона Срапьяна с почти отчленённой головой. Что, во имя Всевышнего, произошло? Что за псы из геенны навестили деревню? Кто мог это сделать? Задыхаясь, он угрюмо продолжил бег через дымящиеся развалины и трупы к своему дому. Дом сгорел и обвалился. Первым делом он увидел жену, одну посреди улицы.
На секунду остолбенев, Мамикон простёр руки к небу, издав протяжный яростный рёв, отдавшийся жутким эхом в леденящей тишине вокруг. Затем подбежал к ней.
Она была полностью обнажена, распростёртое тело привязано к вбитым в землю кольям, живот распорот, из него рядом с окровавленным торсом в дорожную пыль вместе в внутренностями вывалился зародыш.
Он всхлипнул, нашарив глазами тельца своих трёх малых детей с проломленными черепами, сваленными в кучу у дома подобно набивным куклам.
Схватив руками лицо и оскалившись, он снова взвыл с застывшим в судороге телом, не веря, не понимая, отвергая увиденное.
Когда заметил мать, у него опустились руки – она лежала на боку в полном покое, с пулевым отверстием между глаз.
Мамикон не двинулся с места возле зарезанной жены. Казалось он врос в землю, то сотрясаясь как осенний лист, то застывая без движения. Глаза его зафиксировали племянников и племянниц – все тринадцать, разбросанных подобно валежнику, c размозжёнными головами или глубокими ранами, нанесёнными тяжёлой саблей.
В углу дома возле кузницы Мамикон еле признал своих пятерых невесток. Он их никогда не видел без одежды... обнажёнными, с кочергами из его горнила, выступающими между демонстративно приподнятыми бёдрами - их ягодицы завязли в бурой свернувшейся крови, смешавшейся с грязью.
Вдруг услышав еле приметный стон, он стал неистово оглядываться вокруг. Почти скрытый углом дома, там лежал Артавазд, старший брат.
Он ещё дышал, жизнь отходила из него вместе с кровью, сочившейся вокруг штыков, которыми его прибили к земле за плечи и ноги, – изуверски затяжной способ умерщвления.
- Артавазд! Артавазд! Это я – Мамикон.
- Мамикон... Твой... друг... Та... Таллал... Таллал... убил... убил нас... он смеялся...
- Артавазд! Не умирай, брат... Не надо... Где наши?
Но он умер, едва прошептав последние слова в отчаянной схватке с неодолимой смертью.
Мамикон с трудом осмыслил его последние слова. Что он сказал? Таллал? Таллал бей? Таллал, который сражался с ним бок-о-бок против французов? Таллал, с которым они вместе ходили охотиться? Таллал, чью жизнь Мамикон спас, вырвав его из клыков разъярённого кабана? Таллал, с которым он делил хлеб, когда мать и жена угощали его по возвращении с охоты? НЕТ!
Но так сказал Артавазд, испуская дух. Мамикон отступил назад, в действительность, которая, как он надеялся, была иллюзией, кошмаром.
Нежно подобрав, Мамикон прижал каждого ребёнка к груди, называя по имени, плача и сетуя, затем уложил их рядом с матерью. Разрезав путы, державшие жену, он прикрыл ей глаза и прижал к себе, тихо рыдая в последнем прощании. «Бедная моя девочка», всё повторял он, давясь стонами. Он называл её так с тех пор, как взял в жены в шестнадцать лет. Тихо подполз Аслан и ткнул его носом, с изумлением в больших тёмных глазах от странных звуков, издаваемых хозяином.
Мамикон ещё сжимал в объятиях Агавни, укачивая её безжизненное окровавленное тело, когда подбежал Арам. Он завыл, протяжно и громко, рухнув и опершись руками о землю рядом с матерью, всё умоляя её открыть глаза и поговорить с ним.
Время для братьев остановилось – они сидели у зарезанной семьи, окутанные белой дымкой в кровавом смраде.
Наконец разбитые горем братья вырыли большую яму возле овчарни за руинами дома, осторожно опустив в неё всё, что осталось от семьи – всех двадцати трёх, кого смогли найти. Отец, четверо братьев и одна из невесток отсутствовали. Постепенно, с подъёмом солнца над горизонтом стали слетаться на пиршество мухи и стервятники.
Боль и замешательство Мамикона стали медленно переходить в глубокую ярость.
- Где же ты был, Боже? Где пропадал сегодня? - Взревел он, обращаясь к небу, - Там ли ты в самом деле, Бог? Так ты заботишься о нас? Разве это -участь невинных, верующих в тебя? Дай мне знак... скажи, что совершил ошибку... покажись. - Он выдохся, грудь вздымалась, мышцы на лице вздулись. Долгая тишина, последовавшая за порывом, казалось, стала тем ответом, которого он ждал. Он с умыслом сплюнул на землю и снова глянул вверх. Ничего.
Мамикон кивнул. Ладно, он отыщет Таллала, и если Таллал в ответе за эту бойню, он заплатит втридорога. Да, Таллал и все остальные, запятнавшие себя кровью.
Он посмотрел на Арама, державшегося на почтительном расстоянии, тот никогда не видел брата в такой ярости. - Они сдохнут, Арам, все эти лютые отродья ада... каждый сучий сын, причастный к этому.
- Ты знаешь кто это, брат?
- Я в этом уверен. Хотя не знаю – за что?
- Кто?
- Таллал.
- Таллал? Но ведь...
- Да. Мой друг Таллал. Мой добрый друг... - Он сплюнул в сторону.
- Но зачем? За что?
- Я его достану. И я узнаю это до того, как убью его так же мучительно, как они резали нашу семью.
- Я с тобой.
Мамикон смерил взглядом девятнадцатилетнего брата. - Арам, со слезами и угрызениями покончено. Пора двигаться. Помоги собрать необходимое. Пойди подбери фазанов, я их где-то сбросил, и давай посмотрим, что пригодного мы наскребём в этом аду.
Они нашли немного пиде, бастурму, сыр и пару шерстяных пледов, в которые всё завернули. В обугленных развалинах школы Арам нашёл старый ятаган. Обыскав всё, что осталось от кузницы, Мамикон обнаружил два мешочка кованых наконечников для стрел, заготовленных им для своего лука.
Они были готовы в путь. Тяжело подойдя к овчарне, Мамикон опустился на колени у холмика свежей земли, покрывавшего любимых. Арам последовал за ним.
- Клянусь перед вами, дети мои, жена, мама, братья и сёстры, я не остановлюсь до тех пор, пока не порешу ваших убийц своими руками. Покойтесь с миром.
Мамикон не перекрестился и не воззвал к Богу. Резко повернувшись, он покинул разорённую, усеянную трупами деревню, войдя в ритм своей системы бегом-шагом-бегом. Арам следовал в шаге от него.
Никто из них не оглянулся.
Продолжение следует 4 апреля.
© 2012 перевод с английского: Арташес Эмин
Иллюстрации: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)
Роман Джека Ашьяна «Мамикон» публикуется на сайте Mediamax.am при поддержке Государственной комиссии по координации мероприятий в рамках 100-летней годовщины геноцида армян.
Комментарии
Здесь вы можете оставить комментарий к данной новости, используя свой аккаунт на Facebook. Просим быть корректными и следовать простым правилам: не оставлять комментарии вне темы, не размещать рекламные материалы, не допускать оскорбительных высказываний. Редакция оставляет за собой право модерировать и удалять комментарии в случае нарушения данных правил.