Медиамакс заканчивает публиковать роман Джека Ашьяна «Мамикон», переведенный с английского языка на русский Арташесом Эмином в 2012 году.

Части I-XIV читайте по этой ссылке.

35. ДЕСЯТЬ ДОСТОЙНЫХ МУЖЧИН

- Боглу армянин убил Таллал бея.

- Точно?

- Я узнал, как он сдох, от одного из водителей компании.

- И как он умер? Кто его прикончил?

Энвер Даш медленно оглядел собравшихся в кофейне, смакуя напряжённое ожидание. Ему льстило всеобщее внимание.

- Вообще-то нам наплевать, но это всё-таки был один из наших, воин ислама - истинный верующий. Он не должен был помереть так, как это случилось… да ещё и – рукой гяура.

- Хватит доить козу, давай, выкладывай. Он достойно умер? Кто его пришил? Мы только знаем, что он подавился во время еды.

- Еды…? Клянусь Аллахом, вы в полном неведении!

- Не тяни, так что же было? - Энвер понял, что нетерпение достигло предела.

- Он подавился собственными яйцами!

Это оказалось труднопостижимым. Все глядели на него в ожидании.

- Клянусь, я ничего не выдумываю. Это и хотели сказать в газете, когда напечатали - подавился куском сырого мяса.

- Хватит гнать – ну и брехун же ты!

- Как хотите, верблюды вонючие, дело ваше, я-то знаю, что говорю. Так хотите выслушать остальное?

- Убийца отрезал у Таллала причиндалы по-живому! - Все закорчились - в порядке вещей, когда при мужчине упоминают насилие над его детородными органами.

- Убийца запихнул всё – мошонку с яйцами и прочим Таллалу в рот и приказал есть. Таллал кричал и умолял сначала остановить кровотечение, и тот пошёл ему навстречу. Он хотел, чтобы Таллал жил без своего хозяйства. Наложил на рану жижу, которую мы используем после кастрации скота, но за это время Таллал отключился. Так что я… убийца затолкал ему яйца в глотку, а член вложил в правую руку. Потом отыскал иголку с ниткой и зашил ему руку, чтобы тот не выпал. Он задохнулся ещё до того, как убийца вышел из дома. Вот почему в газете напечатали эту муру про «сырое мясо».

Наступила мёртвая тишина.

- Кто тебе это рассказал? - Это был Гюкджел, старый армейский сержант.

- Говорю же, всё это…

- Никто не может знать этих подробностей, если сам там не был.

- Ведь я же сказал, что…

- Или ты всё выдумал.

- Клянусь, я ничего не выдумывал!

- Значит, ты сам там был. Признайся!

- Нет, не был. - Голос Энвера перешёл в знакомый писк.

- Положим. Так кто же убийца?

- Кто из вас был в другой кофейне в прошлом декабре, когда…

- Это неважно – кто убийца, раз ты это знаешь?

- Так я и хотел сказать, только вы не даёте! Помните, как та кофейня сгорела? И громилу, что подошёл ко мне и предложил выйти? - Несколько человек утвердительно забормотали. - Вот он и есть убийца, о котором я говорю.

- Меня не было там в день пожара. Кто это такой? - спросил Гюкджел.

- Тот верзила эрмени, сучий сын, которого объявили в розыск по всей Анатолии после того как он стал калечить солдат.

- Что-то не припомню. Калечить солдат?

- Ну да. Он был главарём банды головорезов – убивал наших из засады, отрезал мёртвым члены и вкладывал им в правую руку.  Видишь… уже теплее. - На лице Гюкджела отобразились припоминание.

- И теперь этот членосос и верблюжья подстилка здесь, в Бостоне. Однажды он уже ускользнул от нас на родине после того, как чуть не убил Таллала.

Гюкджела не так легко было убедить: - Ты уверен, что никак не причастен к смерти Таллала? - Энвер сглотнул. Он знал, что увлёкся и сболтнул лишнее. Это было тяжелейшим испытанием для него. Расквитавшись наконец с этим ублюдком, ему не терпелось похвастаться. Как удачно всё сложилось! Потеряв Мамикона в заторах, он наконец сообразил, что тот направлялся к Таллалу, доехал туда с опозданием и обнаружил своего мучителя голым и беспомощным. А как он упивался каждой последующей секундой, особенно криками жертвы! Он отрицательно покачал головой Гюкджелу. Голос мог его выдать.

- Аллах, это – Мамикон Оскопитель!

- Правильно. Тех, кого убивал и калечил, он называл Скопцами Преисподней.

- Сукин сын… пидор… жополиз… - Эпитеты посыпались один крепче другого – люди выплёскивали желчь.

- Погоди, Энвер. А почему полиция не схватила Мамикона? Разве убийство – не такое же преступление и здесь?

- Полиции ничего не известно про Мамикона. Про него знали только я и Таллал. Хотя был ещё один. Помните Али Суроглу, борца, что работал в компании? Он тоже знал, и пару месяцев назад эрмени его прикончил. Говорю вам, люди, что сейчас он – по мою душу…

От этих слов пошёл тревожный ропот по слушавшим.

- И ещё я вам говорю – этот армянин поклялся, пока жив, убивать как можно больше турок. Следующим может стать любой из вас…

- Дерьмо верблюжье, Энвер. Скажи нам, Гюкджел, какого хрена этот армянин так буянит?

- Энвер служил у Таллала в полиции. Он всё прекрасно знает. Они в своём подразделении зарезали всю деревню этого армянина. Я слышал, что Таллал поимел его жену, прежде чем убил… убил и детей, и всю его семью собственными руками.

- Во даёт! Энвер, это правда?

- Да…

- И не только – говорят, Таллал был армейским приятелем этого эрмени – они делили хлеб с солью у него дома... Сам Гази лично наградил его Медалью Отличия за Галлиполи. Я воевал там – то была сущая мясорубка.

- Что ты намерен делать, Энвер?

- Я его достану, прежде чем он до меня доберётся, это точно.

- И как это тебе удастся?

- Так же, как я пришил его друга – я его выпотрошу.

- О чём это ты?

Энвер встал и оглядел около двух десятков мужчин, сидящих за столом. Кичливость перевесила благоразумие – необходимость сохранять молчание о своём торжестве на железнодорожной станции разъедала его изнутри: - Мы тут все свои, так ведь? - Он понизил голос: - Мокруха на вокзале полгода назад – моих рук дело!

- Твоих?

- Да. Это был близкий друг убийцы Таллала. В надежде напасть на след Таллала, он проводил много времени в кофейне, что сгорела. Помните – тощий такой, косматый? Вот именно. Прямо там он и узнал про Таллала. Я слышал, как некоторые из вас с ним разговаривали. Я пошёл следом за ним и пришил, прежде чем он смог рассказать этому Мамикону, где Таллал. Ну да, пришлось убрать и смотрителя – он застукал меня за делом. Нет, я не знаю, как этот верзила армянин узнал о местонахождении Таллала. Хуже всего то, что он знает, как я выгляжу. Следующий в его списке - точно я.

- Не хотел бы я быть на твоём месте – чтоб такой человек меня преследовал…

- Смотри, как бы не сожрать на завтрак свои яйца!

- Как его увидишь, старина, закинь ногу за ногу…

- А лучше – закажи железные трусы и навесь замок…

- Это его выдаст – ведь яйца будут громыхать о железо при ходьбе…

- Оставьте его, парни, ему и так хреново…

- Безродные псы! Чтобы вши с тысячи верблюдов кишели у вас в лобках! - От слёз в глазах Энвера насмешки прекратились. Гюкджел заговорил:

- Может, мы сможем как-то помочь.

- Даже не знаю, как. Это – моё дело.

- Это его дело.

- Но ведь гяур должен сдохнуть.

- Он убивал нас за то, что мы – турки, а не потому, что кто-то из нас сделал ему недоброе.

- Правильно. Кем это он себя возомнил – десницей дьявола?

- Так давайте вместе и решим это дело. Многие из нас служили в армии, так ведь? Офицеры тут есть?

Гюкджел сказал, что состоял старшим сержантом в пехоте. Старше него, баш чавуша, по рангу никого не оказалось. Все взгляды устремились на Гюкджела, чьи манеры сразу изменились – перевоплощение из рабочего-дубильщика в старшего сержанта оказалось мгновенным.

- Ладно, слушайте! Мне нужны добровольцы – повара, пекари и квартирмейстеры не годятся, только обстрелянные служивые, готовые довести это дело до конца!

Выбор оказался прост – у всех вдруг загорелись глаза и выпрямились спины, они стали наперебой перечислять свои давнишние боевые навыки бывалому сержанту. Всем было под тридцать – крепкие, проверенные ветераны суровой службы в турецкой армии года четыре тому назад. Они не обрюзгли – тяжёлая физическая работа в Америке сохранила их в форме.

Отряд Гюкджела, с плетущимся в хвосте Энвером, перебрался за столик в дальнем углу для составления плана.

36. ИРЛАНДСКИЙ ФАРТ

Эмили Хартнетт была ирландкой до мозга костей. Она решила действовать сама и подвязать концы, оставленные болтаться Мамиконом. Теперь это уже была не только его жизнь. Если она подавала заявление и увольнялась из школьной системы Бостона, то лишь из твёрдой убеждённости, что Мамикон будет рядом с ней в последующие годы. Она вовсе не разделяла уверенности Мамикона в том, что Таллал выдохся. Она считала – то, что он сделал с Таллалом, лишь подлило масла в огонь ненависти до степени, которую не могла бы погасить даже смерть Мамикона. Она выведает, в какой мере нынче обезврежен Таллал. Открывать свои намерения Мамикону не имело смысла – она сама доведёт всё до конца. Недаром мама говаривала, что осилить вероломство англичан, неурожай картофеля, вонь от тлеющего в очаге торфа и виски-первач, который гнали и пили круглый год, чтобы согреться, ирландцам помог вовсе не фарт, а – азарт. Она всё разузнает, или её зовут не Эмили Катарина Мэри Хартнетт.

На следующую после воссоединения с Мамиконом субботу она поехала на его машине в Пибоди. Так как мэрия была закрыта, она зашла в полицию, вычитала адрес Таллала Косманлы в городском справочнике, спросила, как проехать на Саммит стрит и направилась к дому Таллала. Дом оказался брошен – окно на кухню было разбито. Жёлтые листки от полицейского департамента Пибоди на стёклах парадной двери и чёрного хода предупреждали о противоправности проникновения в дом. Преодолев соблазн побеседовать с полицией о Таллале, она направилась в редакцию газеты, которую приметила, проезжая площадь.

Поднявшись в отдел новостей, она справилась об архиве, и её проводили в библиотеку, – там это называли моргом, – где она пролистала старые выпуски до июльской среды, в которую Мамикон по собственному признанию это совершил. Она пришла в шок. Таллал был мёртв. Без сомнения, Мамикон его убил… нет, в заметке говорилось, что его изувечили... но – подавился насмерть?

Придя позднее к Мамикону, она предложила прогуляться к зоопарку в парке Франклин. Она догадывалась, что идея прогулки рядом с женщиной была ему не по душе, тем не менее он согласился.

- Сегодня я направилась на поиски Таллала.

- Я так и думал. Смогу я… Могу я спросить – почему?

- Хотела раз и навсегда разобраться с этим делом.

- И…

- Мамикон, я не смогла с ним поговорить. Он мёртв.

- Мёртв? Когда это он умер? Я с ним всего….

- Он умер в ночь, когда ты был там.

Он остановился, как вкопанный: - Эмили, я его не убивал, клянусь.

- Знаю, Мамикон, знаю. Он умер по нелепости, когда ты ушёл.

- По нелепости? То есть – как? Объясни.

- Могу только догадываться по газетной заметке – когда ты ушёл, он стал кушать и подавился.

- Кушать? Что ты несёшь?

- Ну, там написано, что он подавился сырым мясом. Видимо, это был татарский стейк или что-то в этом роде.

На этот раз Мамикон не стал останавливаться: - Сырое мясо, говоришь?

- Это так там написано. Думаю, ты не слишком его травмировал, раз у него после этого ещё и аппетит разыгрался… - Она сжала ему предплечье.

Её спутник вдруг всецело отдался разглядыванию трёх красивых оленей, резвящихся в загоне, бормоча что-то под нос.

- Что ты сказал, милый?

- Ничего. Видимо, о Таллале можно больше не беспокоиться.

- Да, милый, теперь мы можем пожениться… когда тебе угодно.

У него прояснилось лицо и сгладились морщины на лбу: - Думаю, ты решила не волноваться и по поводу того другого, Энвера.

- Да, я так решила, Мамикон. Семь, восемь лет – для вендетты достаточно долгий срок. Совсем как если бы ты провёл всё это время в тюрьме. Пора уже смотреть вперёд, а не оглядываться назад.

- Ты совершенно права, Эм.

Прошагав весь путь до вольера слонов и клеток для крупных кошачьих, они вернулись домой, больше не обменявшись ни словом.

В пятницу следующей недели директор попросил Эмили отнести итоговые документы в центр, в здание Школьного комитета. Обернувшись с поручением где-то к полтретьего и оставшись без дел в Бикон Хилл, на перекрёстке Сомерсет и Скул стрит, она сообразила, что находится всего в пятнадцати минутах ходьбы от района рынка, где вероятней всего был Мамикон. Если даже он на доставке, она всё равно не прочь увидеть это место.

Дело шло к закрытию – на рынке всё сворачивалось к полчетвёртого, и её появление застопорило работу в тех немногих местах, которые ещё были открыты. Женщины – редкость в районе рынка, и фигура Эмили вызвала долгие изучающие взгляды и даже пару-другую присвистов. Оптовый дом братьев Декмеджян, торговавший фруктами, был готов к закрытию, но старый парон Декмеджян, потрясённый и польщённый тем, что такая красавица соблаговолила к нему обратиться, сообщил, что парон Мамикон, скорее всего, был в рыбных рядах на Атлантик Авеню, хотя не знал, где конкретно. Вероятно, в компании Тровато и Тровато, что на Пристани Т. Сказав, что это в целых трёх кварталах, он показал ей нужное направление. Да, парона Мамикона вызвали туда за поздним заказом, что под конец пятницы вызывало недоумение, ведь большинство рыбных доставок производилось в четверг.

Ускорив шаг в надежде его застать и просто поприветствовать, она предвкушала его удивление. Она внутренне улыбнулась тому, как он сдержанно встретит её. Он не был искусен в выражении чувств на людях.

А вот и его грузовик, единственный на Пристани Т где-то в четырёхстах метрах, въезжает задом на погрузочную платформу в середине пирса. В глубине пирса, врезавшегося в воды гавани, были припаркованы два автомобиля седан. Она решила подождать у съезда на пирс, пока он не загрузится. Было бы некрасиво прерывать его в разгар работы. У неё с лихвой будет времени поприветствовать его, когда он остановится на выезде, чтобы свернуть на Атлантик Авеню.

Эмили стала думать, сколько же продлится погрузка у Мамикона. Над этой частью города довлели два звука, один постоянный, другой – цикличный. Постоянными были галдёж и крики кружащих над водой чаек и альбатросов, которые то ныряли в волны, то пристраивались передохнуть на крышах прибрежных строений. А другим был грохот поездов надземки, выныривавших из подземных нор, чтобы взмахнуть на массивные железные эстакады, нависшие над многими милями главных магистралей Бостона, превратив их в катакомбы, в которых эхом отзывался ракетный рокот, когда над головой прокатывались сцепки вагонов. Она различила посадочную платформу станции Стейт Стрит, где не было ожидавших и никто не сходил с нечастых поездов. Интересно, сколько ещё ждать? Гммм. Что это за люди кучей выскакивают из тех авто? И почему у них в руках вроде как швабры? Они направляются сюда… нет, к грузовику… что… что это!

Мамикон, впрыгнувший до этого на погрузочную платформу и исчезнувший в дверях, появился снова, пятясь отступая от направленного кем-то ему в грудь тяжёлого китобойного гарпуна. Когда человек сделал выпад, Мамикон, увернувшись, схватил оружие и, воспользовавшись инерцией нападавшего, рывком сбросил его в кузов грузовика. С гарпуном наперевес он спрыгнул на брусчатку навстречу ринувшимся со стороны машин.

Сорвавшись с места, Эмили заорала во всю мочь, на бегу выкрикивая его имя.

Их было десятеро, в неприметной одежде, в руках у них и в самом деле были швабры, только вместо перекладин к ним были приспособлены длинные мясницкие ножи. Бывший баш чавуш Гюкджел выбрал это оружие по двум соображениям: оно было беззвучным и позволяло одновременно устремить на человека больше клинков.

Мамикон встал спиной к борту грузовика – встретить нападавших. Вожак рявкнул команду, и они разделились на две группы по три «копьеносца», зашедших с боков, и одну с четырьмя, надвигающуюся в лоб. Армянин признал этот манёвр. Спасения не будет. В армии он сам натаскивал солдат в подобных приёмах рукопашной. Если б только можно было попрощаться с Эм… Он слышал её вопли… Хоть бы её не тронули.

- Убейте меня… Только не трогайте американку ханум, - прорычал Мамикон по-турецки, неожиданно ослабив угрожающий угол гарпуна.

Подняв руку, Гюкджел осадил атаку. Предвечернее солнце переливалось на жутких лезвиях. - Мы – солдаты ислама. И не убиваем беспомощных женщин. Только неверных псов, которые…

- К делу, трусливые суки! - Армянин сплюнул пред Гюкджелем. Бывалый старший сержант не шелохнулся, вперив взгляд в Мамикона. Кое-кто из турок двинулся было с места, но Гюкджел раздвинул руки, не дав им пройти.

- Я тебя знаю…? - Гюкджел был не совсем уверен.

Мамикон почувствовал резкий спад напряжения.

- Ты был в Галлиполи, так ведь? - Гюкджел ещё колебался.

- Да, к моему сожалению. Я защищал страну, которая отреклась от меня.

- Так я же знаю тебя! - Гюкджел расплылся в улыбке. - Отбой, парни. Это албей Макарос. Он спас меня и моих людей, когда мы попали в засаду французов в 1914-ом. - Минувшие годы словно слетели с плеч баш чавуша. Он вытянулся в струнку, отдавая честь.

Фото: Иллюстрация: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)

У Мамикона отвисла челюсть. Неужели это тот сержант, которого, с кучкой оставшихся в живых, он вытащил тогда из-под огня с передовой позиции? Он совершенно не помнил лица. К тому же, тот повысил Мамикона в звании до полковника.

- Сам Гази наградил этого человека, - громогласно объявил Гюкджел, всё ещё отдавая честь. - Дайте команду отставить, полковник, и простите нас, эффенди.

Отступив от борта грузовика, Мамикон смущённо отдал честь, чтобы сержант оставил стойку «смирно»… и громко хрюкнул, когда ему в спину вонзился гарпун.

- Смерть неверному негодяю! - Это был Энвер с платформы. Вернувшись на склад, он вышел оттуда с другим гарпуном, - торговцы рыбой часто украшали стены подобными вещами, - и метнул его Мамикону в спину.

Мамикон пошатнулся, кепка слетела у  него с головы, он стал шарить руками за спиной, пытаясь достать древко тяжёлого гарпуна, торчащего оттуда.

Сделав три быстрых шага навстречу, Гюкджел подхватил падающее тело, бережно опустив Мамикона на бок. После чего он осторожно вытащил гарпун. Крюк под острием в плоть не проник.

Подбежав почти в тот же миг, запыхавшаяся Эмили вполголоса всё повторяла его имя.

Двое из отряда Гюкджела, вскочив на платформу, скрутили Энвера Даша в середине победного танца.

- Теперь вы довольны…? Вы убили его! - Её смятённый голос и прерываемые рыданиями слова всколыхнули присутствующих – замявшись, они попятились, избегая её яростных взглядов.

- Мы не хотели…

- Он был прав. Всегда говорил, что туркам доверять нельзя!

- Шшш, mein Liebling, всё хорошо…

- Мамикон!

- Шшш, хватит орать…

- Ты жив, дорогой! - Продев руку под подол платья, она резко потянула вниз нижнюю юбку. Вышагнув из неё и сложив в небольшой прямоугольник, она прижала его к ране: - Пожалуйста, кто-нибудь, позовите врача, вызовите скорую.

Один из мужчин впрыгнул на платформу – позвонить по складскому телефону.

- Где сержант? - Гюкджел склонился в зону видимости Мамикона. - Сержант, не наказывайте парня, что ослушался приказа… Как его…? - Голос Мамикона хрипел от усилия.

- Да, сэр, албей. Это Энвер Даш, возница арбы, жизнь которого вы…

- Хорошо. А теперь – уходите до приезда полиции. Я скажу им, что на меня напали бандиты. - Голос слабел, травма затрудняла дыхание.

Турок отступил на шаг и дал знак своим людям – по машинам. - Так вы, албей, не держите зла на Энвер Даша?

- Он мне никогда не был нужен, сержант. Его подбивал против меня Таллал Косманлы. Он – придурок… не притесняй его.

- Да, сэр. Он говорит, что бея убили вы….

- Убил. Но я не желал этого… сержант. Я делил с ним хлеб у себя дома, а потом он зарезал мою жену… моих бебек. Ты знаешь, что предписывает Священная Книга… но я оставил Таллала жить… Аллах забрал его.

Гюкджел кивнул, сжал Мамикону руку и побежал к поджидавшим автомобилям.

- Что это была за тарабарщина…? Тебе нельзя говорить, милый. - Разодрав шёлковый чулок о брусчатку, она подложила ему под голову бедро.

Мамикон закрыл глаза, обессилев от разговора: - Ты уволилась?

- Нет, милый.

- Почему?

- Я была не до конца уверена, что ты не заинтересован больше примкнуть к своим проклятым Скопцам Преисподней.

- Что за выражения позволяет себе американская ханум, да ещё – воспитательница детей.

- Что такое… ханум?

- Милая леди по-турецки.

- Спасибо.

- Ты бросишь школу?

- Теперь уже да.

- Почему не раньше?

- Я обнаружила, что армянину доверять нельзя.

Глубоко вздохнув, Мамикон устроил голову поудобней. Нахалы всё-таки эти американцы…

ЭПИЛОГ

И ЖИЛИ ОНИ…

1923

Эгса была в слезах, пытаясь утешить мужа. Татевос, весь бледный, вымученно улыбался сквозь слёзы. Мамикон не выказывал малейшего признака эмоций, лицо его было бесстрастным, однако подёргивание челюсти выдавало внутреннюю муку. Эмили стояла в стороне у входной двери с красными, но уже сухими глазами.

Мамикон с Эмили провели медовый месяц, съездив на две недели в Чикаго и к водопаду Ниагара, и теперь, вернувшись, столкнулись с неизбежным. Они приехали в Манчестер-на-море, чтобы забрать маленького Месропа домой. Одного визита до свадьбы и телефонного звонка по возвращении оказалось недостаточно, чтобы смягчить потрясение и горе Татевоса и Эгсы от утраты мальчика, которого они уже признали своим.

Это решение далось им нелегко. Приёмные родители заверяли Мамикона, что они искренне, от души, всем сердцем желали оставить мальчика у себя – расти вместе с Акопом и Мери. Хотя они одинаково искренне готовы были вернуть сына родному отцу. Эмили была настолько расстроена, что наотрез отказалась помочь Мамикону в принятии решения – оторвать мальчика от идеальной для ребёнка среды – любящих «родителей», товарищей по играм, деревьев, лужаек, свежего воздуха, океанских бризов и, что важней всего – знакомой и устоявшейся обстановки. Мамикон с Эмили были ему относительно чужими.

Мамикон считал своим долгом самому вырастить мальчика, и эта возможность предоставлялась теперь, когда он был женат, да и время пока не было упущено. Месропу было всего восемнадцать месяцев – он без труда забудет младенчество.

К приезду Мамикона и Эмили, готовых забрать Месропа в его новый дом прекрасным августовским субботним днём, все было упаковано и готово. Детей – Мери и Акопа, после того как они попрощались, по договорённости отослали в особняк Сирсов, они считали, что Месроп уезжал всего на несколько дней. Вещи ребёнка были погружены на заднее сиденье, слова прощания произнесены, Эгса в последний раз обняла Мамикона, Эмили и ребёнка, и они уехали.

Месроп стал похныкивать, потом плакать, когда Татевос и Эгса исчезли из поля зрения. Целых полчаса он брыкался, изворачивался и ревел, прежде чем прильнуть к груди Эмили и заснуть. Через неделю он полностью обвыкся, обнаруживая в квартире всё новые развлечения и купаясь в безраздельном внимании, которое ему уделяли.

«С какой стати ей нянчиться с армянским ребёнком?» Мамикон уже почти слышал пересуды, разносящиеся по Шарон и Вест Бруклин стрит.

«Она безучастная американка, почти лишённая чувств».

«Американцам нехватает нашей задушевности».

«Должно быть, она охмурила его, бедненького, в минуту слабости».

«Зря он женился на совершенно непохожей на нас».

«Столько незамужних армянок вокруг, а он положил глаз на чужачку, фу!».

«А вы заметили, иноземки его просто притягивают – сначала та девочка турчанка, кожа да кости, теперь вот эта грымза – учителка американка».

«Хоть бы выждал приличное время, как не стыдно! Ведь всего год, как померла мать его ребёночка».

1934

Мамикон стал другим человеком. Он всё ещё был тих, не склонен к чрезмерным проявлениям чувств или пустопорожним разговорам, но в компании мужчин проявлял определённую общительность и даже смеялся, когда обстановка того требовала. Он вывозил семью на пикники в леса Блю Хиллз, разрешал мальчику поплавать в Хутон Понд под своим бдительным оком, хотя сам никогда в воду не заходил, считая для взрослого мужчины недопустимым появляться на людях в исподнем. Краем глаза он примечал молоденьких пышногрудых женщин, резвящихся в воде и на пляже, дивясь тому, что такого рода обнажённость не объявлена вне закона. Хотя – живи и давай жить другим, он научился принимать это со спокойной учтивостью разумного человека, который не станет навязывать свои понятия о приличиях кому-либо, кроме членов своей семьи.

Естественно, он не позволил бы жене появиться на людях в подобной степени неприкрытости – он был уверен, что ей и не захотелось бы. С Эмили всё изменилось, как никогда раньше. Они стали верными голубками, как это принято называть, уважая и понимая друг друга с полуслова.

Стоял 1934-й год, Франклин Рузвельт в Белом Доме пытался спасти страну своим Новым курсом, а Мамикон занялся покупкой ещё одного подержанного Автокара с кабиной над двигателем, по неслыханному ранее порядку «отсроченных платежей». Эмили отсоветовала его трогать сберегательный счёт, лучше использовать на покупку грузовика средства банка.

Месропу, давно позабывшему травму расставания с Татевосом и Эгсой, перевалило за двенадцать, и теперь водил грузовик по воскресеньям и в школьные каникулы, а также летом. Татевос и Эгса стали его любящими «дядей» и «тётей».

1938

Дела Мамикона и Эмили шли в гору. Он верил в оборот как источник прибыли, вместо того, чтобы выжимать из рынка столько, сколько тот стерпит. Его порядочность в бизнесе привлекли больше клиентов, чем он мог обслуживать одним грузовиком. Их у него теперь было четыре и впридачу небольшой склад у железнодорожного узла в южном Бостоне.

Эмили стала управлять бизнесом. Она сидела на телефоне, вела счета и переписку, придав делу надёжность и прибыльность. Она получала свою долю с прибыли, у неё был свой счёт в банке, и она имела неограниченное влияние на грозного мужчину, чьей единственной целью в жизни когда-то была безжалостная расправа с врагами.

Месроп ничего не знал о славе отца до своего шестнадцатилетия. Его «сестричка» Мери выходила по договорённости за преуспевающего молодого человека из Детройта, и на свадьбу в Бостон съехались кланы со всей страны.

Во время свадьбы Месропу показалось, что отцу оказывается несоразмерно много пристального или неявного внимания. С чего это каждое рукопожатие казалось более крепким и затяжным? Почему ему представлялось, что почти все без исключения при приветствии склонялись к Мамикону с заговорщическим видом и что-то ему шептали? И зачем то тут, то там группки по двое-трое знакомых и родственников в разговоре нет-нет да поглядывали и показывали в сторону Мамикона? Сам он неизменно избегал таких рукопожатий, качая головой, стараясь сохранить уединение.

В конце концов Месроп поделился своим замешательством с одним из своих «кузенов» из Филадельфии, Сепухом, сменившим имя на Вал Эйвери. Невозможно сделать карьеру на американской сцене с таким именем, как Сепух Мкртчян, как-то объявил он, эффектно пренебрегая древним именем как предметом гордости армян. Его действенным аргументом было то, что такое имя не поместится на большинстве козырьков, когда он, без сомнения, станет звездой. Он был сыном тёти Арусяк, старшей сестры Татевоса, которая спасла его в сирийской пустыне. Месроп восхищался им, его живостью и рисовкой, не говоря уже об остроумии.

- Ты что, серьёзно не знаешь, что парон Мамикон был вне закона?

- Ха-ха-ха. Ну и брехун же ты. Парон Мамикон?

- Да, парон Мамикон. - Сепух сжал челюсть, он не привык, чтобы ему не верили. - Его, живого или мёртвого, ищет турецкая полиция, он – настоящий армянский герой.

- Герой? За что он в розыске у турок?

- Там, на родине, он убил сотни турок…

- Он был в армии?

- Какая ещё армия? Зачем армянам армия? Он всё это сделал в одиночку. Когда турки убили его жену и детей, он погнался за ними и убил всех, кого поймал. Но самое прикольное… - Сепух легонько подтолкнул Месропа, чтобы придать веса следующим словам, невольно приняв заговорщический вид, уже подмеченный Месропом. - Каждому убитому турку он отрезал хер. Кто-то слышал, как он назвал всех их своими Скопцами Преисподней. Каково тебе?

- Что такое скопец?

- Ну ты даешь, дубина! - Сепух наслаждался ходом разговора: - Это мужик, которому оттяпали конец. Эй, Армен, - позвал он другого кузена, любимого Месропом за то, что читал книги и не концентрировался лишь на девчонках и сиськах. - Месроп не знает, что такое скопец, ха-ха-ха…

- Неужели? Ладно, сдаюсь, что же это  такое? - Все трое засмеялись. Оказалось, что Армен тоже знал про парона Мамикона. То, о чём упоминание в семье Мамикона под запретом, явно было общеизвестно в армянском сообществе и широко в нём обсуждалось.

Армен невольно выдал самую сногсшибательную информацию.

- Да, турки его здесь выследили и пытались убить.

- Да что вы мелете! На моего отца покушались?

- Ну да.  Это как раз самое занимательное, так ведь, Вал?

- Вот было бы кино – поединок с неизвестными, невидимыми противниками… выбиваешь мозги тем, кого поймал… - Вал уже представлял себя в этих ипостасях.

- Потом, когда они убили его брата прямо здесь, в Бостоне, он бросился за ними в погоню. Они даже чуть не пришили твоего дядю Татевоса. Бедняга целый месяц валялся в больнице с кишками наружу. - Армен подхватил нить повествования.

- Мне никто ничего не рассказывал… А вы точно не выдумываете?

- Выдумываем? Ты что, думаешь мы могли придумать такое про твою маму?

- Мою… маму?

- Да, твою.

- И что же про неё?

- Так ведь они и её убили. - Как только он это произнёс, Армен понял, что открывает совершенно новую страницу и сейчас попадёт в яблочко.

Месроп громко рассмеялся: - Да я всё про это знаю. Всегда знал. - Он вмиг сообразил, что это опять нечто, о чём ему совершенно ничего не известно. Неужели возможно, что он ничего не знает про свою настоящую мать? Но он не хотел узнавать об этом вот так и быстро сменил тему: - Как же получилось, что про отца все всё знают? Никогда не слышал, чтобы он говорил про такое, ни разу.

Армен потерял инициативу. - Да ты что, после покушений он как минимум дважды попадал в больницу, все про это знают.

- А что это за история со скопцами? Это было на родине, так?

- Так. - Снова выдвинулся Сепух. - Обо всём этом писали в газетах ещё до нашего рождения. Он был в центре внимания. Моя мама сохранила армянские газеты, где печатали про него истории. - Сепух держал слушателей в напряжении, - Да мне отец как раз этим утром надрал задницу из-за парона Мамикона. Когда мы приехали и поздоровались, я спросил его, скольких он турок пришил за последнее время.

- Во даёшь, что дальше?

- Ничего особенного. Прежде чем парон Мамикон ответил, отец за ухо оттащил меня. Представляешь, как я был зол? Отец говорит, что при пароне Мамиконе такие вещи говорить нельзя, это невоспитанно. Чепуха! Ведь он их убивал, так? Разве это воспитанно по отношению к тем туркам? Я обожаю великана, не поймите превратно – просто хотел пошутить.

Месроп понял, по размышлении, что про его мать что-то осталось недосказанным, что-то, что не прозвучало бы с ноткой фальши, как сказанное Арменом. В любом случае это придало новую глубину его пониманию этого крупного, спокойного человека, который большую часть времени казался таким отстранённым. Он взглянул на него с новой долей уважения, если такое было возможно. Вот если бы он смог набраться духу и завести с ним разговор об этих приключениях. Может, когда-нибудь…

В тот день Месроп увидел нечто необычное – Эмили тесно прижалась к руке Мамикона, склонив ему голову на плечо – на людях! Глаза у неё были на мокром месте большую часть дня, а Мамикон часто вспоминал свою «девочку» жену, которую оставил на анатолийском плоскогорье, свою дорогую Гюзель, и ещё много говорил о Татевосе, отце невесты, который был для Мамикона самым важным человеком после семьи. Если подумать, Татевос и Эгса были его единственными «родственниками».

У Мамикона были отчётливые представления о том, как молодому человеку следует держаться в обществе и дома. Для разговора существовали строгие правила. Без позволения говорить у Месропа в сущности было всего четыре варианта ответа: «да, сэр»; «нет, сэр»; «этому нет оправдания, сэр»; и «я постараюсь, сэр». Мальчик был обязан обращаться «сэр» ко всем мужчинам старше него. Он не должен был носить шляпу дома или в помещении, ходить с засунутыми в карманы руками, а женщинам и пожилым должен был придерживать дверь и подавать стул. К женщинам следовало обращаться «мадам» или «мисс».

В средней школе, куда ходил Месроп, примелькалась фигура здоровенного мужчины, всё ещё в отменной форме в свои без малого пятьдесят лет, в синей рабочей спецовке и матерчатой кепке. Месроп уже вымахал за метр восемьдесят и по всем признакам был весь в отца, за исключением глаз. Глаза были как у Гюзель, и по ним уже сохла далеко не одна младая созревающая девица.

Мамикон постоянно проверял Месропа, чтобы убедиться, что мальчик не врет, когда говорит, что надо остаться после уроков. Он также захаживал в школу всякий раз, когда оказывался вблизи по работе. Приходил к директору и просил повидаться с мальчиком.

Когда он это сделал впервые, мальчик сверял гранки стенгазеты, которую помогал редактировать. Мамикон оказался доволен и высказал это. (Спасибо, сэр.)

В следующий раз мальчику было беспрекословно предписано одеться и пройти к поджидавшему грузовику. Мамикон застал Месропа в шортах в гимнастическом зале, тренирующимся для участия в школьной легкоатлетической команде. Легкомысленно! Тебя в школу послали учиться и набираться ума, а не бегать кругами и впустую выдыхаться. (Этому нет оправдания, сэр.) Ещё раз он увидел мальчика за соревнованием в шахматы с командой соседней школы. Игры в школе? Позорище! (Этому нет оправдания, сэр.) Только твёрдое вмешательство мистера Алчьери, тренера по шахматам, который обратился к Мамикону по-турецки, спасло мальчика от ещё одного похода к грузовику. Тренер убедил его, что умственное развитие от этой древней игры окажет мальчику неоценимую услугу. Месроп пришёл к заключению, что спас его именно турецкий, потому что Мамикон впоследствии иногда спрашивал с тёплой ноткой в голосе: - Как там поживает профессоре Алчьери?

1939

Более всего впечатлило Мамикона школьное занятие, которое он и представить не мог в качестве предмета обучения – фехтование. Под большим впечатлением от приключенческого фильма с участием Дугласа Фейрбенкса-младшего, Месроп записался в кружок фехтования, уповая на то, что его как-нибудь пронесёт, и отец не застанет его за этим занятием. Мамикон застукал его на третий год, уже в выпускном классе. За это время он в совершенстве овладел рапирой, шпагой и саблей, хотя его и коробило то, что ни один из соперников ни разу не был похож на Фейрбенкса или Ратбоуна.

Когда Мамикон внезапно появился в зале, Месроп ждал своей очереди со шпагой. Все замерли, прекрасно сознавая, что сейчас будет. Однако увиденное заворожило Мамикона – он подошёл к инструктору по фехтованию, мистеру Стилу, и попросил разрешения смотреть дальше, не обращая на мальчика никакого внимания. Спустя минут десять он спросил мистера Стила, хорош ли его мальчик? Очень хорош, даже лучший, вне зависимости от выбора оружия. Мамикон желал знать, делается ли это с целью военной подготовки. О нет, для физической формы и спорта, сэр. Спорт? На своей родине я использовал это (он показал на саблю), чтобы убивать врагов. Вас этому обучали, спросил мистер Стил. Мамикон покачал головой. Поколебавшись с минуту, Стил жестом подозвал Месропа и объявил Мамикону, что его сын легко сможет обезоружить его, что бы он ни попытался предпринять. Мамикон покачал головой, хотя в глазах у него зажёгся огонёк. - А вдруг я его пораню, - предположил Мамикон, оглядывая стёганый защитный жилет на торсе мальчика и сетчатый шлем у него под мышкой. Уверяю, у вас не будет такой возможности…

Все взгляды устремились на пятидесятидвухлетнего мужчину и семнадцатилетнего юношу, вставших в позицию ан гард, хотя Мамикон держал саблю книзу у бока и не надел защиты. Мистер Стил дал знак к началу, и Месроп сделал выпад. Мамикон не зря наблюдал за занятием – он уже знал, с чего начинается бой, и резким свистящим взмахом перебил надвое выдвинутую саблю. Принесли ещё одну. Начали сызнова, на сей раз Месроп был более сдержан, выжидая, пока нападёт отец. Мамикон сразу понял, что не знает как поступать в таких случаях – ведь его не атакуют. Он искренне не хотел напирать на сына, хотя, сказали же, что он хорош… Он замахнулся вполсилы. Оружие Мамикона отлетело в сторону. Начали по новой, на этот раз Мамикон больше не осторожничал, но снова потерял саблю, так как Месроп парировал двойным взмахом. Следующий удар он решил нанести всерьёз, но пока он замахивался, остриё сабли Месропа, легко и чисто коснувшись его груди, отскочило прежде чем раздался финальный свисток.

Фото: Иллюстрация: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)

Бросив оружие, Мамикон со слезами в глазах обнял мальчика: - Ты можешь стать грозой турок, мой мальчик. Я горжусь тобой. - Он сердечно пожал руку мистеру Стилу, проделав то же с каждым из двенадцати мальчиков в спортзале. Уходя он помахал рукой, пребывая в полной уверенности, что Америка будет стоять вечно, так как знает цену образованию.

Парень так никогда не узнал бы о любви своего несколько отрешённого отца, если бы не почести, оказанные ему во время выпускной церемонии. Директор отличил его как «выдающегося выпускника» ввиду отличной успеваемости и активного участия во внешкольных занятиях. Смущённо пробираясь к сцене за грамотой, Месроп пришёл в полное замешательство и втайне изумился, когда Мамикон встал на ноги, как старый побуревший дуб на поляне обернувшихся к нему лиц, и стал махать кепкой и орать во всю мочь: - Урааа! Урааа! Урааа!

Сам того не желая, Мамикон привлёк всеобщее внимание, вызвав одобрительное шушуканье в родительских рядах.

Месроп поступил на учёбу в Гарвардский колледж, подрабатывая по вечерам рассыльным в Бостон Геральд. Нелёгкий режим пришёлся ему в самый раз, как и отцу, считавшему, что активному молодому человеку следовало предоставлять как можно больше занятий, чтобы удержать от неприятностей. Больше всего жаловалась Эмили, лишённая возможности видеть сына так часто, как ей того хотелось. Ей не давала покоя война в Европе и воздушная осада Англии, и она частенько благодарила Бога за то, что сыну не придётся в этом участвовать.

1941

В шесть утра Месроп сел завтракать с отцом и матерью. Настало время прощаться. Ему было предписано явиться на сборный пункт флота, и хотя семья уже устроила небольшие проводы предыдущим вечером, они встали пораньше, чтобы проститься. Эмили была замкнута. Месроп заметил, что она сидела рядом с мужем во главе стола, на месте, которое никогда раньше не занимала.

- Ты ведь будешь писать, правда?

- При каждом удобном случае, ма. Ни о чём не беспокойся. Я просто еду на курсы подготовки пилотов, только и всего.

- Разве полёты не опасны? Никак не могу взять в толк, зачем ты выбрал такую безумную службу?

- Это не опасно и вовсе не безумно, ма. С самого детства я хотел попасть на флот и мечтал летать. Теперь я смогу делать и то, и другое. В любом случае, ма, себе я это представляю так: если мы вступаем в войну, я бы предпочёл конкретно попасть в мушку врага, чем стать случайной жертвой снаряда, выпущенного за много миль. Просто я считаю, что в самолёте безопасней. Думаю, мне пора, сэр.

Все встали, и Эмили заплакала, обняв сына. Согласно предписанию, Месроп взял с собой только бумажный пакет с туалетными принадлежностями. Они не обменялись ни словом, пока Мамикон вёл грузовик к рыбным причалам бостонской гавани, где стояло старое конторское здание, оборудованное под приёмный пункт флота.

Когда Месроп спрыгнул с грузовика, Мамикон тоже вышел и подошёл к нему попрощаться. Парень удивился – Мамикон обнял и поцеловал его в лоб. Он плакал.

- Смотри за собой, сынок, бейся за страну, и не дай себя убить слишком легко. - Он сказал это по-турецки, рот дёргался, он не мог себя сдерживать.

Поцелуй и слёзы смутили Месропа. Он никогда не видел отца таким… тот никогда его не целовал. Его поразило, что Мамикон упомянул о возможности смерти. Ему это никогда не приходило в голову. Мы ведь не участвуем в войне и, чёрт побери, я не собираюсь умирать. Он догадался, что для Мамикона отъезд на службу означал войну и смерть.

Внезапно мальчик сам обнял Мамикона, поцеловал его в огрубелую щёку и вбежал в здание, плача по огромному мужчине, который не умел выражать чувства.

Флот для Месропа оказался не в тяжесть – дисциплина, отсутствие оправданий и тяжкий труд почти не отличались от того мира, который он покинул – мира Мамикона. Много времени не потребовалось, чтобы парни разнюхали о его небывалой непорочности в вопросе женщин, и его тут же окрестили «пылким турком».

Мамиконовы понятия и представления о поведении молодого человека чуть не привели к отчислению Месропа из флота. Однажды, когда он выполнял тренировочные аварийные посадки на пастбище в Техасе, мотор заглох и самолёт рухнул. Так как высота была небольшая, он повредил только голову – нехилый удар ненадолго лишил его ориентации. Вылечив лёгкое сотрясение, доктора, как того требовали правила, направили его к флотскому психиатру – проверить, не оставил ли удар нежелательных последствий.

Психиатр оказался седовласым коротышкой чуть выше полутора метров. Среди прочего он задал Месропу вопрос о том, насколько ему не терпелось вернуться домой к подружке.

- У меня нет подружки. - Он сказал это несколько высокомерно – ведь у приличных парней подружек не бывает. Доктор не заметил горделивого тона.

- Ну, ты знаешь, о чём я – о девочках.

- Я слишком занят учёбой и полётами, чтобы оставалось время на девочек, сэр. - Тут-то доктор должен был понять, до чего он хорош – настоящая находка для флота. Доктор насторожился:

- Хочешь сказать – у тебя нет отношений с девочками? Ты не трахаешься? - Вопрос застал Месропа врасплох, его шокировало и оскорбило запретное слово.

- Никак нет… сэр. - Ему расхотелось называть его сэром, будь он хоть трижды капитан-лейтенантом.

- Почему нет? - Доктор даже подался вперёд.

- Потому что с девушкой этого не делают, если ты не помолвлен, чтобы на ней жениться. - Месроп сознавал, что перебирает, но заповеди Мамикона следовало уважать, чёрт побери.

Собеседник чуть не упал со стула – видимо в восторженном удивлении от того, что, возможно, обнаружил в недрах ВМФ Соединённых Штатов.

- Тебе что, не нравятся девушки? - вкрадчиво спросил он, не глядя Месропу в глаза.

- Конечно нравятся, - последовал возмущённый ответ, - но отец ясно дал понять, что порядочный человек так не поступает, пока девушку не сосватали, и парень не готов на ней жениться… сэр. Да, и только после свадьбы я лягу с ней в постель…

Месроп остановился, потому что доктор слегка устало поднял руку. Не стоило на него так наезжать. Видимо, следовало упомянуть Лиллиан и Джину, девушек, с которыми он тайно встречался и целовался в школе. Побеседовав с юношей, консилиум врачей в итоге признал его пригодным, учитывая описанные Месропом наставления и догматы отца.

После некоторых колебаний Месроп всё-таки рассказал отцу об этих событиях в письме, ничего не пропустив. Ответ высветил образ отца больше, чем что-либо до этого.

Дорогой сын,

Можешь не сомневаться, что теперь ты вступил в мир мужчин. И этот мир отличается от мира мальчиков. Когда ты был мальчиком, тебе не говорили, в чём будет состоять этот новый мир, потому что отрочество – это особое время. Тебя ничему не учили о мире женщин, потому что это не было нужно. Такого рода обучение впору лишь тогда, когда тебе надо узнать это на самом деле, и этому невозможно научить без того, чтобы сам процесс учёбы не стал пошлым и унизительным. Всё это присутствует в инстинктах, естестве мужчины. Так как эта информация не пригодится тебе до женитьбы, и ввиду того, что твоя суженая тоже будет невинна, вы сможете вместе осваивать тайны, услады и прелести жизни – явления и чувства будут открываться вам как единому целому. Такого рода обучение объединяет мужчину и женщину на всю жизнь. Это невозможно изучить на бумаге или испытать мимоходом. Впрочем, даже если попробовать, то этим подрываются основы будущей преданности.

Я не буду утверждать, что врачи во флоте неправы. Скажу только, что они находятся под впечатлением того, что вычитали в книгах, отметая собственный здравый смысл.

Я не решался на откровенный разговор с тобой, но думаю – время настало. Ты – мужчина не просто потому, что у тебя есть член, восстающий от мыслей о женщине или от её присутствия. Ты мужчина, если лелеешь женщину, объятия которой являются для тебя производным глубокой привязанности.

В интимных отношениях мужчины и женщины нет большого секрета. Это предметы, которыми следует заниматься и упиваться в частном порядке. Их не следует обсуждать в обществе, кроме тех случаев, когда врачу следует подправить то, что недоделала природа.

Не знаю, что ещё тебе написать, кроме как добавить, что я очень доволен тем, что ты смог написать мне про то, что тебе видимо нелегко было принять и высказаться об этом. Сам я не намерен больше распространяться с тобой на такого рода темы.

Твоя мама шлёт тебе свою любовь.

Как всегда, письмо не было подписано. Менее чем через восемь часов занятий, ему дали задание поднять в воздух самому и посадить свою маленькую Аэронку. Это – волнительный миг в жизни любого начинающего лётчика. Месропа обуревали сомнения, когда он выжимал дроссель, покачивал элеронами и хвостовым рулём, выруливал по ветру, разворачивался и взлетал.

Безупречно описав четыре левых круга, он совершил плавную посадку во флотском стиле - хвостом книзу.

С гордостью и ликованием Месроп отчитался отцу об успехах в пилотировании. Ответ был не тем, что он ожидал.

Дорогой сын,

Я рад, что ты доволен тем, как всё складывается для тебя во флоте. С того самого дня, когда я увидел, как ты управляешься с саблей в спортзале, я знал – у тебя отменные рефлексы и самообладание. Но тебе не следует пока хвалиться своими достижениями. Помни, только легкомысленный человек будет гордиться пройдённым расстоянием, сделав лишь один шаг.

Мама чувствует себя хорошо и шлёт тебе свою любовь. Проявляй рвение в учёбе, чтобы с честью служить стране.

Письмо было без подписи и на армянском, которому Мамикон научился у Эгсы.

1942

Новоиспечённым лейтенантом он погубил свой второй флотский самолёт. Сразу после взлёта на высоте двухсот метров мотор заглох, он жёстко посадил машину на кукурузное поле. В моторе заклинило один из цилиндров.

Первое крещение огнём он прошёл в битве Мидвея, обеспечивая прикрытие торпедным бомбардировщикам, пока флот утюжил японские корабли, обеспечив одну из решающих побед в войне. Совершая посадку после третьего вылета, он испытал худшее, что может случиться с пилотом, не считая мучительной смерти. Лопнул трос захвата, его истребитель проломил разделительный барьер и обвалился на готовящийся к взлёту самолёт, расплющив пилотировавшего его товарища. Месроп не пострадал физически, и командир эскадрильи немедленно послал его на новое задание, чтобы он не зацикливался на случившемся. Месроп написал об этом отцу и со временем получил следующий ответ:

Дорогой сын,

Нам не дано изменить или властвовать над тем, что предписано судьбой, своей или чужой. У мусульман это называется кисмет, что гораздо лучше отражает то, что мы в своём восприятии склонны называть везением или невезением. Твоему другу суждено было так погибнуть. Он оказался там, где был, не по своему выбору, так же, как и ты не мог бы сделать крепче трос, призванный удержать твой самолёт. Всё это было предопределено. Скрытый от взглядов скрежет зубов - признак того, что ты пока не разбираешься в жизни и смерти. Встань во весь рост и не забивай себе голову тем, что тебе неподконтрольно.

Ты должен быть силён внутри. Не мучай себя больше. Сейчас у тебя есть более важные заботы.

Мама чувствует себя хорошо и шлёт тебе свою любовь. Мы беспокоимся о твоём дяде Татевосе, который волнуется об Акопе – его взяли в армию в Европу. Всего тебе самого лучшего, сынок, продолжай стойко сражаться. Я тобой горжусь.

Подписи, как всегда, не было.

С каждым отцовским письмом Месроп всё больше убеждался, что отец обладал редким умом, который нечасто проявлялся в быту. Содержание посланий оказывалось непредвиденным, хотя, по размышлении, он понял, что этого следовало ожидать. Этому человеку всегда удавалось проникнуть в самую суть вещей, будь то на словах или в действии. Видимо, преданные бумаге слова просто подчёркивали истинную глубину его восприятия и интеллекта.

1943

У Марианских островов Месроп потерял четвёртый самолёт в оказавшейся бесплодной попытке американского ВМФ разорвать с моря и воздуха оборону японцев на Сайпане перед высадкой на берег морских пехотинцев.

На шестой вылет бомбометания, при атаке с бреющего полёта его мотор внезапно заглох. Причиной мог быть счастливый выстрел какого-то солдата. Сполна использовав инерцию полёта, он на малой высоте спланировал как можно дальше от флота врага. Затем, убрав шасси и открыв кабину, задрал нос кверху и приводнился среди почти метровых волн. Гондола плюхнулась о воду, подняв облака пара и брызг, и самолёт, слегка скользнув по волнам, остановился. Забрав плот и быстро выбравшись на правое крыло, он надул его и налёг на вёсла, удаляясь от булькающего самолёта. Тот пошёл ко дну менее чем за три минуты. Четыре часа спустя поисковая партия подобрала его и вернула на авианосную группу.

Ответ на письмо, описывающее аварийную посадку у Сайпана, последовал с большим опозданием. Получив его, Месроп понял причину.

Дорогой сын,

На прошлой неделе ты потерял своего брата Акопа. Он умер в госпитале в Северной Африке, получив тяжёлое ранение в бою с немцами. Излишне говорить, что твоя мать и я безутешны, и очень переживаем за твою тётю Эгсу и дядю Татевоса. Все мы ищем утешения в том, что его молодость и неискушённость даруют ему некий доступ в рай и обитель ангелов. Не печалься, сын мой – просто пролей слезу по грядущей нехватке общения и братской поддержки. Он теперь – вне пределов земного суждения.

Твои же бранные испытания убеждают меня, что современная война требует всякого рода навыков для выживания. Я очень рад, что ты не пострадал от вынужденного приводнения и готов бить врага дальше.

Мать чувствует себя хорошо, насколько это теперь возможно, и шлёт тебе свою любовь. Если найдёшь время, сынок, напиши и ей пару слов утешения по Акопу. Она очень любила его. Её печаль усугубляется твоим отсутствием и страхом перед тем, что может произойти.

1944

Он сбил два японских истребителя за один короткий бой над Рабаулом, продлившийся четыре минуты. Это было здорово. Он почувствовал себя бывалым воякой. По меньшей мере всё время старался убедить себя, что ему хорошо. И испытывал облегчение от того, что это не его самолёт взорвался, прошитый очередью из пятидесятого калибра. Он завидовал парням, которые курили и обменивались шутками, как ни в чём не бывало. В тот день, да и во все последующие, нечто подобное ему явно не помешало бы. Он написал отцу, рассказав о воздушном бое и о том, как ему было плохо от убийства японских лётчиков.

Ответ пришёл на армянском, без подписи.

Дорогой сын,

Я полностью понимаю твои чувства после убийства человеческого существа. Если у человека есть совесть, это никогда не станет легче или более приемлемо по мере того, как причиняешь больше смертей.

У тебя только одна возможность пролить бальзам на страждущую душу: надо помнить, зачем ты делаешь то, что вынужден. Помни, кто твой враг. Враг без предупреждения напал на твою страну, убив тысячи твоих соотечественников до того, как они были готовы умереть. Нет ничего хуже. Этот акт превратил их в твоих смертных врагов, и они продолжают свои посягательства.

Задай себе вопрос – стали бы они убивать дальше, если бы мы не ответили? Ты должен понять, что они убьют нас, если мы не убьём их. Как американцу, у тебя нет другого выбора, кроме как защищаться или погибнуть.

Я не молюсь Богу о твоей безопасности, сынок. Враги такие же божьи дети, и я не могу просить Его делать выбор между своими детьми в этой ужасной мясорубке, называемой войной. В ней нет места благочестию. Кому, как не мне, это знать.

Просто не дай им себя убить слишком легко. Я бы рад занять твоё место, но я слишком стар. Врагу не составит труда убить меня. Очень надеюсь увидеть твоё ясное лицо до своей смерти.

1945

Пятый и последний свой самолёт он потерял очень эффектно. Вскоре после битвы в заливе Лейти он выполнял патрульное задание в связке с Гамильтоном, своим ведомым. Уже возвращаясь после облёта Японского, моря они заметили небольшую эскадру сквозь разрывы в облаках. Это был японский линкор неизвестного класса в сопровождении четырёх крейсеров и дюжины эсминцев. Доложив по радио координаты и курс, они решили спикировать – нанести немного вреда.

Фото: Иллюстрация: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)

Оглядевшись, Месроп увидел, как сброшенная Гамильтоном бомба попала в палубную надстройку. Гамильтон уже вышел из пике, когда его машина разлетелась в ослепляющей вспышке.

Месроп уже был в нижней точке – и в то мгновенье, когда он сбрасывал бомбу, что-то ударило ему в правое крыло, слегка дёрнув самолёт и сбив цель. Когда он взлетал, бомба разорвалась по боку корабля, и теперь флотилия стреляла в него из всего, что имела. Он улетел на превратившемся в сито самолёте, с кровоточащей царапиной на макушке.

Вернувшись и подав сигнал «свой», он зашёл на посадку на авианосце, совсем забыв про драную дыру в крыле. Слишком быстро теряя высоту, он понял, что не дотянет до палубы. Надавив на газ и отжав рукоятку, он услышал, как мотор чихнул и сдох. От удара о борт прямо под лётной палубой он потерял сознание. Пулемёты на Хеллкате застрекотали, самолёт  обвалился носом к заду на кормовую турель и, перевернувшись ещё раз, плюхнулся в волны.

Когда спустя девять дней Месроп пришёл в себя на госпитальном корабле, он был в гипсе с ног до головы. Лодыжки, колени, спина, запястья и челюсть были сломаны, грудная клетка сплющена, нос разбит, а зубы отсутствовали.

Письмо отца догнало его в госпитале флота в Сан Диего. Ему зачитала его сестра-доброволец, армянка по фамилии Хачерян, которая разбиралась в древнем индоевропейском алфавите.

Дорогой Месроп, (как же это произносится… ой, простите, я забыла, что вы не можете говорить с залатанной челюстью).

В телеграмме из флота сказано, что ты жив, хоть и тяжело ранен. Твоя мама заставила меня пойти к командованию спросить, выживешь ли ты. Я прождал больше пяти часов, пока мне сообщили, что ты почти несомненно выздоровеешь. Так как ты больше не участвуешь в военных действиях, я смог сходить в церковь и попросил Бога поставить тебя на ноги. Твоя мать настояла на том, чтобы пойти со мной и не отходила от меня ни на шаг, вместо того, чтобы остаться в притворе. Я уступил, конечно, учитывая особые обстоятельства. (У него что, не все дома? О чём это он?)

Я уверен, что ты достойно проявил себя перед врагом. Уверен, потому что ты не дал себя убить. Бездумно решать споры о земле и деньгах силой оружия, но, вступив в бой, следует довести его до скорбного конца, используя все средства для победы.

Во флоте сказали, что они больше не смогут найти для тебя применения. Это значит, что ты вернёшься домой, как только сможешь ходить. Надеюсь, тебя не огорчает мысль о разлуке с товарищами по оружию до окончания боевых действий. Ты выполнил свой долг, и выполнил его с честью. Татевос эффенди гордится тобой так же, как и я – ведь ты полностью выложился. Чего же ещё можно ждать от мужчины? Так что не надо волноваться о том, что войну за тебя будут заканчивать другие. Я знаю, что ты готов был отдать жизнь за свою страну.

- Прошу прощения, но этот тип чокнутый. Это всё, сэр, никакой подписи… кто это писал? Я обязательно вернусь, когда сможете говорить. Этот мужик – нечто!

1946

Те без малого четыре года, что Месроп был на войне, определённо смягчили Мамикона. Он всё ещё водил один из своих грузовиков. И, чудо из чудес, он ходил в церковь с Эмили, и они вместе сидели на скамье, хоть он и настоял, чтобы сидеть в последнем ряду. Шествовать с ней под руку по центральному проходу было бы уже слишком.

По всем признакам война подходила к концу, и Месроп готовился к возобновлению занятий в Гарварде с началом семестра через месяц.

Возвращение домой в 1945-ом оказалось для него в некотором роде грустным событием. За месяц до того, как его комиссовали, в Ворм Спрингс умер президент, а друзья закачивали войну без его участия, чёрт возьми, именно сейчас, когда у нас было достаточно кораблей и самолётов, чтобы уверенно победить.

Физически он чувствовал себя неплохо. Раны зажили, хотя у него обнаружилась тенденция в редких случаях отключаться, когда, как сказали врачи, в его контуженной голове происходил «сбой моторики». Администрацию ВМФ удивил его отказ принять какую-либо компенсацию или пенсию за службу во флоте. Мамикон ясно дал ему понять это, когда тема возникла в будничном разговоре.

- Что значит «компенсация»?

- Это помесячная выплата за боевые ранения, которую государство намерено мне выделить.

- То есть государство будет платить за то, что солдата ранили?

- Да.

- А если убьют, тоже платят?

- Да. Это называется страховка. Семья получает 10 000 долларов, если парня убивают или он умирает во время службы.

- Гммм. Сколько же они платят за ранения?

- Ну, это зависит от инвалидности – насколько пострадала твоя способность полноценно работать и жить.

- И сколько?

- Ну, при полной инвалидности получаешь столько же, сколько солдат или моряк. Если инвалидность частичная, то соответствующую часть. Решение принимают врачи.

- Сколько назначат тебе?

- Полную компенсацию, сэр. Меня признали непригодным по «физической и неврологической» инвалидности.

- Клянусь шароварами матери! Тебе предоставили честь и привилегию встать на защиту своей семьи, своей земли и страны от агрессора, сеющего смерть, и ты ещё и базаришь о деньгах в случае увечья при выполнении своего долга? Я начинаю беспокоиться о стране, усыновившей меня.

- Пожалуйста, сэр, такие здесь законы. Конгресс их принял, чтобы отблагодарить нас от имени народа за ратную службу.

- Дерьмо собачье, сын мой. Неужели ты настолько… как ты сказал… инвалид, что будешь не в состоянии заниматься любимой работой? Неужели тебе так необходима поддержка признательной страны, или ты просто хочешь присосаться к свиноматке?

- Но мне предоставлено право получить эти деньги. Все другие это делают. И ещё я получу средства от государства, чтобы оплатить учёбу в университете.

- Ты мне не сын, если возьмёшь деньги у своего государства за то, что с честью отслужил.

Месроп обдумал наказ, прежде чем ответить: - Хорошо, сэр, но я вынужден принять деньги, отпущенные мне на обучение. Университет больше не даст мне стипендии, если на то уже есть выделенные государством средства. Это можно?

- Сколько нужно на обучение?

- Мне осталось где-то два года, что обойдётся примерно в 1400 долларов.

Подумав над этой суммой, Мамикон кивнул в согласии. Он похлопал Месропа по плечу, давая понять – без обид. Его волосы всё ещё были черны, как смоль, но в усах уже проглядывала редкая седина, как дань его пятидесяти восьми годам. Его орлиный нос стал чуть примечательней, но он оставался таким же подтянутым, крепким и сильным, как раньше.

Месроп восстановился посыльным в редакции Геральд, ему повысили зарплату до семнадцати долларов в неделю, и он снова приступил к учёбе. Его мучила совесть из-за того, что он мог больше помогать Мамикону с грузовиками. Работая подростком на развозке, он приобрёл отменную физическую форму, что и, как сказали ему на флоте, в итоге спасло ему жизнь. Иногда он скучал по простой работе – грузить, развозить, разгружать, ни о чём больше не беспокоясь с концом рабочего дня. Изредка Месроп находил время пройтись по старым местам на оптовом рынке в сени здания таможни на Комершл стрит, впитывая запахи, акценты, гомон и бьющую вокруг ключом жизнь.

Закончив занятия чуть раньше обычного прохладным мартовским четвергом, он захотел использовать оставшиеся три свободных часа до полшестого, когда надо было явиться в редакцию. Хорошо бы прошвырнуться, подумал он, и пропади пропадом курсовая, которую следовало дописать. На рынок. Он выйдет из метро на станции Сколли сквер, пешком пройдётся до рыночного квартала за Феньюл Холл, затем, осмотревшись, совершит неспешную длинную прогулку к Геральд на Эйвери стрит. Возможно, он даже застанет там отца, если тот задержался.

Мамикон был там, его грузовик был припаркован на Комершл стрит перед оптовым магазином фруктов и овощей братьев Экноян.

- Что ты здесь делаешь, сын?

- Просто зашёл поздороваться, босс (так он называл Мамикона в те дни, когда работал с ним на грузовиках). Мне надо убить немного времени до работы.

- Рад тебя видеть. Пристроить к делу не могу. Сижу жду последних заказов, чтобы начать развозку.

- С Богом. Ну, я пошёл. - Месроп попрощался по-турецки, чему научился у Мамикона. Ему нравилось использовать то малое, что он знал на этом языке.

Мамикон поднял руку: - Сынок, пожалуйста, не обращайся ко мне на этом языке. Твой родной язык английский. Твоё наследие – армянское и американское.

Месроп был поражён: - До чего ты должен ненавидеть турок, чтобы…

- Во мне нет больше ненависти, сын мой. Я только не доверяю им. И всегда не буду доверять.

- Знаешь, босс, я слышал, как мои кузены в Вустере и Филадельфии говорили про турок ужасные вещи, и…

- Это естественно, Месроп. Они слышали, как старшие рассказывали про жуткие события, случившиеся на родине с их семьями. А у детей нет иного выхода, кроме как примерить тот же саван отчаяния, которое переходит в ненависть.

- Зачем турки сделали это, отец?

- Сын, они целых 900 лет правили нами, как порабощённым христианским меньшинством. Когда некоторые из нас потребовали политического участия в управлении страной, турки не были готовы к такого рода демократической ерунде.

- Разве этого было достаточно, чтобы нас убивать?

- Сын, по причинам, слишком многочисленным, чтобы их перечислять, турки считали, что нам больше нельзя было доверять как преданным подданным, ввиду требований, которые предъявляли за нас русские, англичане и французы.

- И они стали нас убивать.

- Сначала они попытались – на избирательной основе. Потом решили вышвырнуть всех нас из страны в 1915-м.

- Неудивительно, что армяне ненавидят турок.

- С тех пор прошло тридцать лет, сынок. Ненависть – это пустая трата времени. Турок знает, что он совершил. Но он не даст своим детям узнать это. Каждая страна, каждая нация сама пишет себе историю. Резня армян никогда не станет частью турецкой истории.

- Какая от этого разница?

- Большая, сын мой. У турецких юношей и девушек твоего возраста нет никакой информации о том, что случилось в 1915-м и 1921-м годах с двумя миллионами армян, которые жили рядом с их родителями. Самое большее, что им будет известно, это то, что во время большой войны великий Кемаль паша, в припадке сострадания, вытурил из страны проживавших в Турции предателей армян, вместо того, чтобы убить ух, на что имел полное право.

- Не могу поверить, что факты возможно исказить до такой степени.

- Сынок, турецкое правительство предъявит документы – указы и официальные инструкции, предписывающие обращаться с ссылаемыми армянами без предубеждения. Используя эти документы, турецкие историки напишут учебники, на которых вырастут новые поколения турецких детей. Что здесь тебе кажется неправдоподобным?

- Ведь есть же множество людей, не армян и не турок, которым известны факты.

- Есть, сын мой, сотни если не тысячи. Но неизменно то, что последующие поколения турок ничего не узнают – кроме тех, кто станут путешественниками или мировыми учёными.

- И…?

- И то, что ненависть – это пустая трата времени. Ровесник турок сочтёт тебя тронутым, если ты нападёшь на него из-за того, что совершили его родители с твоими. Даже если он будет полностью осведомлён и уверен, что это было, всё равно смысла в этом не будет.

Они уничтожили почти половину армянского населения Турции, сынок, хотя теперь я думаю, что они оказали нам услугу.

- Они нам – услугу?

- Да, мой мальчик, они оказали услугу. Иначе мы бы никогда не постигли истинного смысла свободы и не познали бы щедрот Америки.

- Отец, не слишком ли большую цену мы заплатили за это – потеряв родину?

- Один из твоих соотечественников когда-то сказал про это, Месроп. Эмили рассказала мне, что Патрик Генри сказал: «Дайте мне свободу, или дайте смерть».

- Значит ли это, что ты простил турок за то, что они сделали с твоей семьёй… Я всё про это знаю со дня свадьбы Мери.

- Я не простил их, сын. Я просто не передаю ненависть в наследство. Ты и про Энвера Даша знаешь?

- Энвер Даш? Нет, сэр. Кто это?

- Это турок, который пытался убить меня по приказу Таллала. Ему это почти удалось. Он живёт здесь, в Бостоне и даже работает здесь же на рынке в четырёх кварталах отсюда. - Мамикон умолчал о том, что он же скорей всего был убийцей матери мальчика.

- Без шуток? А он знает, что ты здесь? Вы разговаривали?

- Должен знать. Грузовики с моим именем невозможно не заметить. Неделю назад он приступил к работе в Армоурз. Я увидел его тогда, но он меня не заметил. Я расспросил про него управляющего, мистера Смита.

- Он ещё преследует тебя?

- Сынок, последнюю попытку он предпринял двадцать три года назад, в 1923-м. Не думаю, что по прошествии всего этого времени он предпримет ещё одну.

- Как скажешь, босс. Я бы всё-таки проявил осторожность.

Мамикон ухмыльнулся: - Сделай одолжение, сынок. Прежде чем уйти, сбегай проверь мой ящичек для заказов.

- Конечно. Я мигом. - Месроп прошёл два квартала до места, где висели ящички, наподобие почтовых, куда  складывались заказы. Розничные магазины, делавшие покупки у оптовиков на рынке, получали от них карточки, куда вписывали название своего магазина и оставляли их в гнёздах развозчиков, чтобы те знали, где забрать и кому доставить ящики, мешки, бочонки и обёрнутые в мешковину туши.

Месроп не глядя забрал одинокую карточку и принёс её Мамикону: - Вот, это всё, босс. Ну, увидимся.

- Месроп, ты бы мог помочь мне забрать эту доставку?

- Естественно, босс. Что-то особое? - Месропа удивило выражение на отцовском лице.

- Ты, наверно, не обратил внимания на карточку. Она от Армоурз и Ко… где работает Энвер Даш.

Пару секунд Месроп не отводил от отца взгляда, потом ухмыльнулся под стать Мамикону.

- Ты хочешь доказать мне, что больше их не ненавидишь?

- Что-то в этом роде, сын. Вообще-то он и меня заинтересовал. Знаешь, тогда в 1915-м он был у меня на мушке, но я отпустил его ввиду младого возраста. Сейчас ему должно быть где-то сорок пять. Поехали.

Мамикон припарковал грузовик задним бортом прямо к входу компании по расфасовке мясопродуктов, – в это время дня места было полно, и Месроп зашёл внутрь – предъявить карточку человеку за конторкой, мистеру Смиту.

Взглянув на карточку, мистер Смит произнёс в раструб, соединённый трубкой с холодильным отделением внизу: - Заказ для Алукяна.

Спустя менее минуты через распахнувшиеся двери холодильника выехали три бараньи туши, покачиваясь на роликах с перекладины на тележке, которую толкал грузный смуглый коротышка в белом халате.

Месроп отошёл в сторонку. Он не стал грузить туши, потому что должен был работать в офисе и не мог позволить себе запачкаться.

Мамикон подошёл спереди с крюком для мяса в руке – принять туши с тележки.

При виде Мамикона толстяк на мгновенье замер, затем попятился на подкашивающихся ногах к холодильнику. Двери за ним захлопнулись. Он стал остервенело расстёгивать халат на пузе.

Приглядевшись, Мамикон, казалось, узнал его и поднял правую руку, улыбаясь. В руке был мясницкий крюк.

Это был Энвер Даш, с десятью добавочными килограммами веса, плюс триста пятьдесят граммов за счёт короткоствольного пистолета, который он вытаскивал из-за пояса.

Вмиг осознав, что происходит, Мамикон отбросил крюк.

Три выстрела прозвучали почти как один.

Долгую секунду Мамикон остался стоять с изумлённым лицом, покачивая головой. Потом обвалился на спину – опилки на полу стали впитывать его кровь.

Первым бросился к нему Месроп, крича: - Босс, босс? - Упав на колени, он провёл руку отцу под голову.

- Сынок, береги свою маму… прошу… - Это был слабый шёпот.

- Да, сэр. Отец?

Мамикон раскрыл глаза.

- Пожалуйста… прошу, не умирай…

Он покачал головой, подняв руку и положив на плечо юноше.

Голос Месропа прерывался, слова застревали в горле: - Как ты можешь говорить, что не ненавидишь турок? Как…

Полузакрытые глаза Мамикона широко раскрылись, пот блестящими каплями стекал с лица на смоляные волосы: - Не надо ненавидеть. Это чувство для дураков… Ненависть слепа, сынок. - Шёпот перешёл в голос, и от усилия рука упала с плеча Месропа.

- Окей, босс, да. Пожалуйста, держись. Сейчас мы отвезём тебя в больницу. - Мистер Смит уже позвонил в полицию, сначала обезоружив Энвера и заперев его в холодильнике.

- Будь хорошим человеком… береги маму… я… - Его лицо посерело.

- Мама – моя мать?

- Эмили… твоя мать… ты… тебя родила… Гюзель… моя османская… турчанка жена… Гюзель… Гюзель…

Фото: Иллюстрация: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)

Голос сник, глаза закрылись.

- Гюзель…? Отец… Кто такая Гюзель?

Глаза Мамикона снова широко раскрылись, при виде сына улыбка озарила его мертвенно-бледное лицо. Чуть выгнувшись, он, так и не ответив, сник, протяжным хриплым вздохом испустив дух.

- Отец… отец… - Голос Месропа сломался, он перешёл на армянский. - Прошу, отец… я просто хотел узнать, кто я на самом деле… - Обняв голову отца, юноша осторожно и нежно прикрыл и поцеловал глядящие в никуда глаза.

- Он умер? - Мистер Смит встал рядом.

- Да.

- Ты знаешь, почему Даш застрелил его?

- Это длинная история, мистер. Большую её часть он унёс с собой.

© 2012 перевод с английского: Арташес Эмин

Иллюстрации: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)

Роман Джека Ашьяна «Мамикон» публиковался на сайте Mediamax.am при поддержке Государственной комиссии по координации мероприятий в рамках 100-летней годовщины геноцида армян.