Медиамакс представляет вниманию читателей роман Джека Ашьяна «Мамикон», переведенный с английского языка на русский Арташесом Эмином в 2012 году. Роман публикуется с продолжениями в русской секции нашего сайта по субботам.

Части I-IX читайте по этой ссылке.

9. СЛЕЖКА

Таллал бей был уверен, что его разведаппарат начал давать сбои. Он послал человека встретить Nahant Bay в порту, и тот доложил, что за два дня наблюдения никто, хоть отдалённо напоминающий Мамикона, с корабля не сходил. Где же был этот верзила, ублюдок?

- Иди к тому дому, где живёт его знакомый, и попробуй разнюхать, где околачивается наш друг.

- Наш друг?

- Мамикон, идиот!

- Да-да, ваше превосходительство, безусловно, эффенди. Вам угодно, чтобы я сделал что-либо ещё, кроме как узнать, где он живёт?

- Нет… Нет, сначала посмотрим, что к чему… где он… вернулся ли на корабль вообще. Знаешь, Энвер, мы предположили, что в прошлый раз он отплыл с кораблём. А может отплыл, но сошёл в другой стране. Узнай всё, что сможешь.

- Как же я это сделаю, превосходительство? - боязливо спросил Энвер. Таллал не любил вопросов. Он оказался прав.

Открыв было рот, чтобы ответить, Таллал понял, что и сам не представляет, как Энверу собрать данные о человеке, который знает его в лицо. Наконец он сказал: - Сделай, что сможешь, но самое главное, не засветись, будь хитёр, как лиса.

- Если будет возможность оказаться с ним наедине, мне его застрелить?

Таллал хлопнул ладонью себе по лбу: - И не думай! Ничего не предпринимай без моего ведома, ясно? - Он уже кричал.

- Да, превосходительство, есть…

- И возьми с собой Али. У вас на двоих наберётся достаточно мозгов, чтобы провернуть это дело. Ступай.

Энвер вышел, улыбаясь снаружи и истекая ядом внутри. Этот человек всё портил. Ну зачем он говорил с ним, как с ослом? А теперь ещё Али. Этот жалкий хам со слюнями в углах рта был последним их тех, с кем Энвер пожелал бы иметь дело. С тех пор, как Али узнал, что Энвер евнух, так он его называл, он всё приставал к нему, требуя показать это. Энвер не был намерен выставлять своё хозяйство на обозрение, но Али настаивал. В итоге он согласился на сделку: Энвер покажет Али член у себя в комнате, при условии, что тот возьмёт его в рот. Али был очень впечатлён увиденным и выполнил свою часть уговора. Но он завершил встречу деталью, на которую Энвер не рассчитывал. Оказалось, что Али в совершенстве владел борьбой, и Энвер внезапно попал в захват с удушеньем и членом Али, внедрённым себе в задницу… очень болезненный финал, что Энвер планировал как сомнительное, но все же удовольствие.

Теперь же этот педрила должен был пойти с ним на задание. В ту ночь на пристани, когда вырубили Мамикона, Али не отведал посоха и пуль. Он с удовольствием пошёл бы на это задание, чтобы громогласно похвастаться перед товарищами, как бы он в одиночку справился с Мамиконом, будь у него такая возможность.

При каждой встрече с Энвером Али нагло ухмылялся, неизменно справляясь насчёт следующего свидания. Энвер же извергал ругательства. А теперь надо идти с ним на дело. Он нашёл Али в подвальном складе за составлением инвентарного списка.

- Таллал бай желает, чтобы ты помог мне в одном деле.

Али уже ухмылялся, едва завидев Энвера: - У тебя, или прямо здесь?

- Чтоб тысяча верблюдов насрали на тебя, сукин ты сын. Заткни свою поганую глотку и следуй за мной.

- За тобой хоть на край света, красавчик, - сказал Али, залившись громким смехом. Энвер схватил ломик и замахнулся на него. - Тихо, положи на место, Энвер. Обещаю вести себя хорошо. Так чего от нас шеф хочет на этот раз? Поколотить малых детей? Напасть вдесятером на одного, а?

Энверу до того были по душе нападки на Таллала, что он смягчился: - Следует найти того верзилу армянина, которого не смогли прикончить той ночью. Мы думали, что он сойдёт с того корабля, но его там нет. Шеф считает, что если мы проследим за домом его знакомого на Шарон стрит в Саутэнде, то сможем что-нибудь раскопать. Приступаем сейчас же.

- Я готов, но если дело затянется за ночь, я упущу смычку, которую устроил с… сам знаешь кем.

- Исмет?

- Единственной и неповторимой. Она из любого выжмет все соки… прости, я забыл, что в доме покойника не говорят о...

- Чушь собачья, Али. Я залез ей в блумерсы ещё год назад.

Али был впечатлён, но высказался иначе: - Знай, если я пропущу свиданку, то взамен повалю тебя.

- Да как ты смеешь, грязная лохматая обезьяна!

Проведя всю пятницу на углу Шарон стрит и Гаррисон авеню, они лишь из чистого любопытства посмотрели на большой грузовик с зажжёнными фарами, который завернул на Шарон стрит ночью в субботу, чтобы выгрузить человек тридцать хорошо одетых мужчин и женщин. Слабого света от газовых фонарей было достаточно, чтобы опознать здоровенного мужчину, который помог всем сойти, сел на место водителя и уехал.

Следившие были обескуражены. Увидев добычу, они тут же её потеряли, ничего не узнав. Что за грузовик это был? Что за люди в кузове? Ответов не было. Али предложил ничего не говорить Таллалу, пока они не узнают побольше.

Прошло две недели. Они непрерывно околачивались на углу Шарон стрит – грузовик там больше не появлялся. Проверка причала показала, что судно отчалило ещё на прошлой неделе.

В итоге Энвер доложил Таллалу, что слежка за знакомым Мамикона не добавила о нём никаких сведений. Его нигде не было. Сухогруз отплыл 12-го сентября и вернётся не раньше третьего или четвёртого октября.

Таллал приказал им отменить наблюдение. У него было приподнятое настроение. Новости с родины вдохновляли. Мустафа Кемаль остановил продвижение греческой армии в Турцию у реки Сакарья. По мере появления признаков успешного контрнаступления росло и уважение к новой турецкой республике.

10. СКАЗКИ

Впервые после того врезавшегося в память воскресенья в середине августа 1915-го Мамикон испытывал чувство благополучия. Он работал шесть дней в неделю, оставаясь тем же высоким смуглым молчуном, чьё скромное занятие не убавляло ни йоты почтения, которое он сразу же вызывал у всех, с кем сталкивался. Может, причиной тому был его открытый взгляд, или выбор слов в неизбежном общении, а может – суровый вид или высокий рост и впечатляющее сложение, но все проявляли к нему уважение, редко оказываемое тем, кого чаще всего видят в синей спецовке с холщовой кепкой. Вставая в четыре утра, он смахивал рюмку ракии – семидесятиградусного динамита, который гнали из изюма, и возвращался домой в объятия жены в шесть или семь вечера.

Гюзель, чьё воспитание предполагало превратить её в почтительную, любящую жену и хозяйку, таковой и стала. Ей нравилась новая жизнь с мужчиной, чьей женой быть она почитала за счастье. Вначале среди армян ей было немного одиноко - из-за мелких проявлений недоброжелательности, скользящей в словах, выражениях, взглядах. Однако всё это сошло на нет в течение нескольких недель, и её стали звать тикин Гюзель, молодая жена парона Мамикона или Мамикон ага. Так как Мамикон говорил только по-турецки, тут ей ни к чему приспосабливаться не пришлось. Она быстро осознала, что благодаря Мамикону ей в армянской общине было выделено особое место. Вдобавок к внушительному телосложению и авторитету, он был ещё и относительно богат. За астрономическую сумму в 550 долларов он стал первым владельцем автомобиля в округе – огромного четырёхдверного Студабекера.

Автомобиль был чудесным приобретением. В Америке вообще для Мамикона было много чудес, хотя он старался не показывать своего восторга и удивления перед Гюзель. Чудеса включали электрические лампочки в каждой комнате, или воду, текущую из крана. В Америке не было нужды в золотарях, чтобы выносить поутру вёдра с испражнениями, как то было принято на родине.

Были и затруднения, на преодоление которых потребовалось определённое время. Во-первых – язык, который он неустанно учил у всех вокруг. Мамикона смущало то, что слова не всегда означали одно и то же, хотя звучали совершенно одинаково. В языке не было напевности, плавности. Казалось все слова сливались воедино, немного напоминая ему немецкий.

Что касалось американцев как таковых, то где они были, во имя всевышнего? Он приехал в Америку, думая оказаться чужаком среди англоговорящего населения, в большинстве своём английского происхождения. Между тем он был окружён людьми, которые говорили на чём угодно, только, казалось, не на английском. Все эти так называемые американцы были чужаками, за исключением контролёров и менеджеров на рынке. Вот эти говорили по-английски именно так, как следовало, он был уверен в этом.

Мамикон с Татевосом вели занимательные беседы про всё американское. Субботними вечерами они собирались в доме у Татевоса. В зимние месяцы там бывало очень уютно. В гостиной небольшой черырёхкомнатной квартиры мужчины играли в нарды, и единственным общением между ними и женщинами были моменты, когда Эгса или Гюзель подавали им кофе или сладости. Мамикон посочувствовал Татевосу, когда тот признался, что обедает вместе с женой. Ещё один добрый обычай пошёл прахом, подумал Мамикон. На родине мужчины обедали одни и в первую очередь, а женщины – с малыми детьми на кухне или в углу для готовки. Когда мальчики достигали примерно семи лет, они присоединялись к мужчинам. Мужчин не следовало беспокоить болтовнёй и пересудами, присущими женской природе, в этом не было никакого сомнения.

Мамикон изложил другу большую часть своей истории преследования Таллала – Татевос вытянул её постоянными расспросами о подробностях. Татевос рассказал, как вырвался из когтей османцев, больше всего смакуя то невообразимое стечение обстоятельств, которое спасло ему жизнь, когда он нашёл одну из своих сестёр под Алеппо. Потом он узнал, что его брат Арутюн, которого турки сочли интеллигентом-подстрекателем, был повешен в Стамбуле – добрый, кроткий Арутюн, приветствовавший восстание младотурок как вселяющее надежду проявление возвращения правительства к политике терпимости по отношению к армянам.

- Как только силы вернулись ко мне, моя сестра Арусяк выкрала немного одежды, и я оделся арабом. Через неделю, выйдя до полуночи, мы до рассвета прошагали двадцать километров до Алеппо, притворяясь супругами.

Мы разыскали там германскую миссию, а в ней – моего американского друга, Гарри Сирса. Он выдал нас за своих турецких знакомых и держал у себя в комнате, пока занимался приготовлениями. За два дня он выправил нам бумаги, и мы оказались в порту Искендерун на американском пароходе, направлявшемся в Бостон с грузом натёртого солью каракуля. Нас оформили как прислугу семьи Сирс, так что нам не пришлось проходить через Эллис Айленд.

- Мамикон, я отчаялся найти в Бостоне кого-нибудь, кто знал бы Гарри Сирса. Он говорил о месте, звучавшем как Честер, но я и его не могу найти. Я сдался. Самое меньшее, что я хотел бы сделать, – это поблагодарить его за спасение моей жизни, и то дважды, но…

- Чему быть, того не миновать, друг мой. Не думай об этом. Кажется, твой друг Сирс так же многогранен, как и ты.

- Может, я и многогранен, но грани эти преимущественно из бумаги и ржавого металла, одни слишком тонки, а другие пришли в негодность.

- Знаешь, друг мой, то что ты сейчас сказал, больше всего меня впечатляет в тебе. Ты обладаешь способностью нанизывать слова и образы так, что простой человек всё понимает. Немногим дан этот дар. С таким даром ты сумеешь оставить свой след в Америке. Послушай меня, не теряй самого себя. Ведь в итоге человека мерят тем, что он сумел преодолеть в самом себе.

Пристально посмотрев на Мамикона, Татевос вместо ответа легонько прихлопнул его по руке.

Припаркованный перед бурым кирпичным зданием, где жил Татевос с семьёй, грузовик Мамикона стал обычным зрелищем на Шарон стрит. Мамикон никогда не приходил с пустыми руками – ящик апельсинов сорта навель в субботу, бушель винограда Томпсон без косточек в следующую, то завёрнутый в фольгу пятифунтовый шмат сыра, то банка джема в два галлона, – всё это принималось с преувеличенными возражениями и наигранным сожалением о понесённых им излишних расходах. Понимая, что это может быть лишним, Мамикон, тем не менее, знал, что поступал правильно. На фабрике по пошиву мужских костюмов Татевос зарабатывал шесть долларов в неделю. Супруг Эгсы предпочитал не замечать тот факт, что его жена брала стирку на дом. Его глубоко смущало то, что жена была вынуждена работать, чтобы обеспечить семье кров и пропитание. Дома Татевос становился всё более раздражительным по мере того, как его отчаяние углублялось.

Мамикон не представлял, до чего всё было плохо, пока однажды в пятницу не заскочил к ним передать ножку ягнёнка, потому что не хотел хранить её у себя ещё день без ледника. Татевоса не было, – он стал пропадать пятничными вечерами, возвращаясь домой где-то к десяти, – и Эгса излила душу, рассказав горестную историю.

Оказалось, что Татевос неоднократно, с уязвлённым самолюбием, бросал работу из-за реальных или воображаемых обид. И каждый раз она втайне от мужа шла на фабрику и упрашивала хозяина, мистера Кондазяна взять его обратно. Мистер Кондазян посылал за Татевосом эффенди гонца с извинениями и просьбой вернуться. Татевос же злорадствовал: видишь, они осознали свои промахи, совесть заговорила! И он возвращался, даже не подозревая, что обязан этим жене.

- Он очень образованный человек, Мамикон ага, такая жизнь не для него. Но он не может найти другой работы. Он пешком прошёл всю дорогу до места, что называют Кембридж, там есть университет, но его знания английского оказалось недостаточно. Хотя он очень быстро его осваивает. Знаете, он там говорил с ними на французском, немецком, греческом, латыни, арабском, турецком и армянском, всё без пользы. Он был раздавлен. В ту неделю он так отчаялся, что даже отменил час историй.

Хоть он и не преуспел в качестве кормильца, Татевос быстро добился признания среди армян гетто как рассказчик. По воскресениям после полудня в его гостиной яблоку негде было упасть, когда он, в центре внимания, начинал плести сказки. Прочитав в оригинале Виктора Гюго, Флобера или Гомера, он частями пересказывал их произведения по воскресеньям, совсем как на родине, где сказители были главным источником развлечения для всей деревни. Мужчины таскали к нему стулья из всей округи. Час историй предназначался преимущественно для совершеннолетних мужчин. Исключение делалось для женщин за шестьдесят или семьдесят, которых считали за своих – им даже позволялось пыхтеть сигаретами наравне с мужчинами и болтать о том о сём, попивая вино или ракию. Женщин рассаживали сзади, стулья ставились в два ряда, а перед ними на полу ещё в два ряда со сложенными крест-накрест ногами сидели слушатели. Татевос был окружён со всех сторон и за те два часа, что длилось представление, не имел даже возможности сдвинуться с места.

Фото: Иллюстрация: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)

Будучи прирождённым актёром и рассказчиком, он, в дополнение к словам, жестикулировал руками, плечами и торсом выражал тревогу, уныние и другие эмоции, раскладывал ноги в разнообразные стойки и лёгкими пируэтами отображал физические действия.

Но слушателей больше всего захватывал его голос: звучность, бархатистость, протяжное завывание боли или полуобморок наслаждения, гортанные звуки страсти, смерти или отчаяния, ласковый лепет женских образов и вариации в говоре мужских. Он, без сомнения, был мэтром.

Он уповал на своё исключительное положение рассказчика, чтобы затрагивать и описывать изложенные авторами ситуации и проблемы, которые попали бы под запрет в обычном разговоре о реальном мире, во всяком случае – в обществе. Но ведь так написал автор, и кто был вправе ставить под сомнение напечатанные чёрным по белому слова?

Таким образом Татевос получал возможность, которой пользовался сполна, выражать совершенно чуждые своим слушателям чаяния, – как, например, той проститутки у Достоевского, которая волновалась, будет ли с ней ласков мимолётный любовник, или же отнесётся, как к мясной туше. Эту последнюю метафору Татевос иллюстрировал разведёнными в стороны руками и надутыми щёками – показать, что она и в самом деле не отличалась от туши. При этом многие из слушателей мужчин понимающе кивали головами.

Или, описывая лактацию беременной женщины, потрясал перевёрнутыми вверх вогнутыми ладонями, как бы взвешивая в руках тяжести, чтобы передать ощущение налитости. Это уже граничило с недозволенным, и слушатели просто молча поёживались на местах.

Или же выдавал скандальные наблюдения Флобера о сравнительных достоинствах разных женщин в постели, где немки представлялись истеричными, тут он изображал обморок, француженки развратными – плотоядный взгляд, а  итальянки страстными – прерывистое дыхание. Естественно, в подаче Татевоса создавалось неоспоримое впечатление того, что наблюдения были его собственными.

При описании подвигов Александра Македонского он заставил слушателей поверить, что юный государь, при праздновании ритуала жертвоприношения, обнажённым впал в неистовство, выставив на всеобщее обозрение срамные места… что армяне, слушатели Татевоса, сочли вполне в греческом духе.

Да, Татевос мог одновременно быть эрудированным и вульгарным, мог угождать и в то же время поучать, возбуждать и зачаровывать, предоставляя полный, хоть и временный, уход от беспросветных серых будней борьбы за кусок хлеба в пугающе чуждой среде.

Для драматического накала и неослабевающего напряжения Татевос обращался к Дюма. Когда Эдмона Дантеса предали и кинули в застенок, слушатели застонали, а когда аббат Фариа умер на руках у Дантеса, они стали креститься со слезами на глазах при словах: «Испустив лёгкий вздох, он мирно отошёл в мир иной». Разумеется Татевос не произнёс ни слова в следующие тридцать секунд, дабы выжать до последнего всю горечь этой сцены.

Как и в случае со зрителями в театре, которые приписывают актёру слова автора, аудитория Татевоса отождествляла его с литературными образами. Вся община давно уже пришла к заключению, что Татевос эффенди был самым умным, самым образованным, чутким, выдающимся, одарённым человеком в мире. Если бы нравы общины были не столь строгими, спаянными, в некотором роде – кровосмесительными, Татевосу эффенди предложили бы целый ряд вполне приемлемых дочерей, чтобы украсить ими семью… и чёрт с ней, дерзкой, спесивой Эгсой.

Мамикон ни разу не участвовал в часе историй. Его на кухне учила армянскому Эгса, а Гюзель побоку старалась усвоить как можно больше, не создавая впечатления, что препятствует основной задаче - научить сначала мужчину.

Мамикона обеспокоили таинственные пятничные вылазки друга, хотя Эгсе он не сказал ни слова. Он больше волновался, чем любопытствовал, так как знал, что Татевос человек щепетильный, но… как бы он не сделал чего глупого или опрометчивого. И как бы он того не хотел, решил расспросить Татевоса следующим вечером за игрой в нарды.

- Ты выглядишь несчастным, друг мой.

- Я выигрываю, с чего мне быть несчастным?

- Я не про игру говорю, друг мой, а про жизнь.

- Жизнь – игра, и я временно проигрываю.

- Хорошо, что ты сказал временно. Я рад. Теперь я могу больше не беспокоиться о том, чем ты занимаешься по пятницам вечерами.

Татевос удивлённо поднял голову, затем повернул её с сторону кухни: - Девочка, мисс Треваньян! - Жена появилась с озабоченным выражением лица. Муж никогда её так не называл, если не хотел сказать что-то важное. - Это ты приставала к ага Мамикону с глупой болтовнёй?

- Что ты, муж мой, я ничего ему не говорила, чего бы не сказала при тебе.

Мамикон встал: - Татевос, это – между мной и тобой и не имеет никакого отношения к тикин Эгсе. Отпусти её. - Она вышла, одарив Мамикона улыбкой и не дождавшись позволения Татевоса.

- Наша община мала, Татевос эффенди, и твои пятничные исчезновения общеизвестны. - Татевос похоже смягчился. Он понизил голос:

- Если обещаешь никому не говорить, я откроюсь тебе и только тебе, потому что мне стыдно проводить время вне семьи и, что хуже – тратить деньги, что нам отчаянно нужны. - Мамикон собрался с духом, чтобы выслушать страшную истину. - Я хожу в кино на Кобб стрит.

- В… кино?

- Да. Они там показывают картины с американскими чабанами – ковбоями, – я плачу десять центов за билет и могу смотреть два сеанса.

- Но ведь твой английский недостаточно хорош, чтобы понять, что они там говорят… И что это за удовольствие – глазеть на пастухов?

- Кони, Мамикон, кони! Они ездят на прекрасных американских скакунах. Как-то, увидев афиши перед кинотеатром, я не смог удержаться. Это, должно быть, какая-то особая американская порода, они не похожи на британских чистокровных, которых я видел на скачках в Париже, и на арабских не похожи. Хотя почти так же хороши, как арабские, которых я выводил. А всадники! Я различил имена этих ковбоев, как хотел бы я встретиться с ними, особенно с тем парнем по имени Том Микс. Он зовёт своего коня Тони, – не знаю, может настоящее итальянское имя коня – Антоний, но он без сомнения величайший наездник, кого я когда-либо видел. Он лучше меня. О, если бы ты видел, как он ездит – он напомнил мне старые деньки… - Татевосу на глаза навернулись слёзы.

Вздохнув, Мамикон изумился. Его собственная стоическая натура не могла постичь татевосов этого мира. Плакать из-за лошади? Увольте!

Двое детей Татевоса всё время были на кухне, играя на полу в кубики или раскрашивая картинки. Мальчик Акоп преобладал над старшей сестрой Мэри, надувая её при любой возможности.

Мамикон слышал, как Акоп, которому было всего три года, при случае обратился к матери тем же приказным тоном, что и отец, когда сердился: «Девочка, мисс Треваньян!» В первый раз вся семья рассмеялась над ранним проявлением смышлёности малыша, но его повторные попытки вызвать у неё соответствующий отклик столкнулись с решительной прохладцей матери, заявившей, что одного сатрапа в семье вполне достаточно.

В третье воскресенье марта стали проявляться признаки весны. Мамикон приехал на Шарон стрит и отправился с Татевосом на службу в церковь. Татевос стал хормейстером, вновь взвалив на себя бремя, оставленное в Константинополе. Его тенор звучал прекрасно.

Когда они вышли из церкви, Мамикон между делом обронил: - Не оборачивайся, я уверен, что за нами следят.

- Следят? Что ты имеешь в виду?

- Я заметил человека в новом коричневом костюме, стоявшего на углу через улицу, когда мы отходили от церкви. Мы уже пересекли три улицы, и он всё идёт за нами. Кажется, он каждый раз ждёт, пока мы зайдём за угол, прежде чем последовать за нами.

- Откуда ты это знаешь? Я не замечал, чтобы ты оборачивался.

- Когда я впервые повернул голову, чтобы посмотреть на тебя, я его приметил краем глаза. Я и сейчас держу его в поле зрения, пока мы разговариваем. Даже если он за нами не следит, весь его вид и все его действия свидетельствуют именно об этом. Я знаю.

- Может подойдём и прямо спросим его?

- Нет, друг мой. Давай лучше разделимся. Ты иди к трамвайной остановке и езжай в центр. Я последую за тобой. Сделаю круг по кварталу или двум и сяду на следующий трамвай в центр. А ты сойди на следующей остановке и ступай домой. Встретимся у тебя, у меня ведь сегодня урок. Что бы ты ни делал, не оглядывайся.

Они разошлись, и Мамикон прошёл к следующему углу и дальше вниз по улице. Подойдя к концу квартала, он глянул вбок на деревья через улицу, как если бы что-то привлекло там его внимание. Ага. За ним точно следили. Это озадачило его, но он решил не брать этого типа за шкирку, пока не разберётся, что им двигало. За следующим углом открывалась ещё одна улица с трёхэтажками, ведшая к трамвайной остановке… хотя он не был уверен, что там его будет ждать трамвай. К чёрту, притворюсь, что передумал, решил он, и сброшу хвост. Резко остановившись, будто вспомнив что-то, он щёлкнул пальцами и направился к остановке, даже не пытаясь посмотреть, пошёл ли за ним преследователь.

Трамвай подъехал через десять минут. Поднявшись и опустив пятицентовик в ящик, Мамикон почувствовал, что хвост последовал за ним. Мамикон прошёл к заднему борту, встав к нему спиной, чтобы просматривать весь вагон. Было всего несколько воскресных пассажиров, и он легко выделил спину мужчины, который поднялся за ним и теперь глядел прямо вперёд, так как Мамикон мог сойти, только минуя его.

Мамикону решил выйти в центре и вернуться в Саутенд на метро. Сойдя с трамвая, он непринуждённо прошёлся по перрону и спустился вниз к платформе подземки. Он не оглянулся посмотреть, следят ли за ним. Подъехавший вагон подземки принимал пассажиров с обеих сторон раздвоенной платформы. Ступив внутрь, Мамикон подождал, пока двери стали закрываться, снова щёлкнул пальцами, будто вспомнив что-то, и сделал шаг назад на платформу. Поезд ушёл со знакомым скулением и скрипом колёс на повороте, оставив его на платформе одного. Он даже не глянул на состав, удостовериться, что мужчина там.

Мамикон стал соображать. Было очевидно, что за ним следили начиная от дома Татевоса. Мамикон был уверен, что заметил бы слежку от Роксбери до Шарон стрит. Уфф, происходило что-то дурацкое, чему не было разумного объяснения. Хотя наверняка было  какое-то простое объяснение. Надо было остановить хвост и прямо спросить. Да ну его…

Он сел на следующий поезд, сошёл в Саутенде и пошёл пешком к дому Татевоса на Шарон стрит.

- Я был прав. За нами следили, но целью был я. Он зашёл за мной в трамвай, но я стряхнул его в метро. Я всё ещё не понимаю, что всё это значит. Есть мысли?

- Ты его узнал?

-Я его толком не рассмотрел. Не хотел, чтобы он понял, что я его раскрыл. Чёрные волосы, борода и большие уши. Это всё.

- Нам следует впредь проявлять осторожность. Даже не знаю, что бы я сделал, обнаружив, что за мной следят.

- Ничего не делай. Веди себя естественно и иди куда следовал, больше ничего.

Этим вечером, возвращаясь домой с Гюзель, Мамикон был задумчив. Он вспомнил нечто, что давно списал на воображение – вопли боли и проклятия, прозвучавшие той тёмной июльской ночью на турецком.

11. ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ

- Полагаю, мы возьмём один из автомобилей фирмы.

- Полагаю, да, но за рулём будет Али. У него есть права.

- Но я тоже умею управлять, ваше превосходительство, вы ведь знаете.

- Полагаю, можешь, но водителем будет Али.

- Может, вы позволите мне поводить как-нибудь на днях.

- Может и позволю… На сегодня предположений достаточно. Как вы намерены разнюхать, где он теперь живёт?

- Надо дождаться следующего воскресенья, ваше превосходительство, когда он выйдет из церкви и поедет домой. Как вы знаете, вчера я никак не смог бы за ним поспеть, когда он уехал на автомобиле с женщиной.

- Надеюсь, он не подозревает о слежке, так ведь? - У Таллала ёкнуло сердце. Реакция на лице Энвера, хоть и мимолётная, послужила ответом: - Ну?

- Думаю, нет, превосходительство… - неубедительно промямлил Энвер. У него тряслись поджилки.

- Думаю нет! Ты, гнусная конская задница! Он заметил тебя, ТАК ВЕДЬ?

- Я… я… я не уверен….

- Расскажи в подробностях. - Таллал стал массировать шишку на левом предплечье от пули Мамикона.

- Выйдя вдвоём из церкви, они сели на разные трамваи в центр.

- Они сели в разные трамваи в том же направлении?

- Да, эффенди, разные. Когда мы доехали до станции подземки, он прошёл мимо меня, не глянув, зашёл в вагон, потом видать что-то вспомнил и выскочил, когда двери уже закрывались. Я не смог последовать за ним.

- Старый трюк, чтобы сбросить хвост, идиот!

- Я решил вернуться на Шарон стрит, посмотреть – может он вернётся, и увидел, как он сел в автомобиль с женщиной в положении и уехал. - Закончив пропущенную часть рапорта, Энвер обессилел. Хренов Таллал знал, как всё вытянуть!

- В следующее воскресенье ты и Али постараетесь найти его логово и накопать мне как можно больше подробностей. Может, ты ещё что-то пропустил, не желаешь открыться?

- Что вы, ничего больше, ваше превосходительство.

- Ладно, Энвер, сгинь.

Таллал был уверен, что Мамикону теперь было известно о его существовании. Если он заметил, как Энвер за ним следил, то и сам вполне мог проследить за Энвером. Этот полоумный прямо сейчас мог ожидать его прямо под конторой… О Аллах, он когда-нибудь избавится от этого армянина? Шесть месяцев назад, прошлым сентябрём, он отменил слежку, и вот теперь, в конце марта, снова обнаружил… а может, это Мамикон его обнаружил?!

12. БРАТЬЯ

Казалось, Мамикон всю жизнь был женат на Гюзель, а ведь прошло всего шесть месяцев – точнее, шесть месяцев и две недели, ведь пошла последняя неделя марта. Зима в Бостоне была холодной, слякотной и лишенной событий, предоставив им прекрасную возможность снова основательно узнать друг друга, не отвлекаясь на общение с друзьями из-за погоды. Саутенд был хоть и по дороге на работу, но в добрых пяти милях от нового дома Мамикона – нехилая прогулка.

Прошлое отдалилось – сцены смерти и разрушения, что долгое время довлели над ним как реальные, перебрались в нечастые, но жуткие кошмары. Благодаря Гюзель ему стало легче их забывать. О чём он никогда не говорил и даже не заикался, так это – об основательной перемене, произошедшей в ней. Больше не было спонтанных всплесков чувств, выделявших их отношения на горных тропах Анатолии. Исчезла безумная самоотдача тела и души в объятиях друг друга на голой земле, которую они делили. Не было больше бездумного возгласа восторга, когда ей удавалось, в те давно минувшие годы, добиться от него чувственного отклика или глубокого вздоха удовлетворённости.

Что же, думал он, заставило Гюзель измениться, как только она стала его женой. С первой брачной ночи она стала тихой, безропотной, стеснительной и совершенно пассивной, совсем как его первая жена, его «маленькая девочка». Он с улыбкой вспоминал Гюзель, какой она была в первую пору их близости. Замужество определённо сковало её. Так или иначе она оставалась его милой, вторым «я», и к концу каждого дня его одолевало нетерпение, хотелось побыстрее дорваться домой, чтобы быть с ней.

Они проводили вечера вместе, пытаясь понять тексты английский газеты Бостон Глоб, за которую он каждый день платил по два цента. Самым неудобным оказалось то, что там было слишком много слов и выражений, для которых очевидно не существовало турецкого эквивалента. Скажем, «трёхпалубник», или «надземка», или «каток», или «универмаг», или «целлофан», или «кетчуп», или… список был бесконечен, предоставляя повод для добродушных приколов, когда оны пытались угадать смысл слов, исходя из контекста.

Гюзель понесла со второго месяца замужества. Именно через два месяца после дня свадьбы она, зардевшись, доверительно сообщила Эгсе о внезапных изменениях в своём организме, и пришла в ужас, когда оказалось, что её будет осматривать мужчина, некий доктор Ярдюм в монокле, который определил, что она беременна.  На родине такими делами занимались женщины, без всякой нужды в докторах. Эта новость привела к обычному в таких случаях у женщин загибанию пальцев, посредством чего было установлено, что раз они поженились 10-го сентября, то ребёночек должен был появиться на свет где-то 30-го июня, с вполне приличествующим запасом в один месяц.

Реакция Мамикона на новость, когда он зашёл на Шарон стрит забрать её после того, как Эгса отвела её к доктору, была холодной и отстранённой, пока они не доехали домой. И только закрыв входную дверь, он крепко прижал её к груди и не отпускал, казалось, целую вечность. Затем поцеловал в лоб.

- Моя злость пропала.

- Твоя… злость?

- Да. Сколько ни грузи ишака хоть золотом, это всё равно ишак… я был этим ишаком. - Она всё ещё была озадачена его словами, и он продолжил: - Я сетовал на Бога. Я бранил и презирал Его за то, что Он отнял у меня то, чем одарил вначале. Он пренебрёг моей преданностью, игнорировал мою злость. Он заставил меня каяться больше шести лет, прежде чем откликнуться.

- Аллах всемогущ, муж мой. Никогда не теряй веры. Это всё, что у нас есть перед трудностями жизни.

Мамикон кивнул. К концу мая, почти на шестом месяце беременность стала очевидной, и тикин Одабашьян, соседка по коридору, почти все дни проводила с Гюзель. Потеряв своих четырёх детей и мужа во время Изгнания, в Бостоне тикин Одабашьян снова вышла замуж за тихого мужчину, который тоже потерял семью. В армянской общине никто особо не возбуждался по поводу родов, женитьбы или смерти. Рубище и пепел определяли отношение к жизни, практически все женщины из старой страны постоянно носили чёрное, и все три вехи существования лишь выводили на поверхность тяжкие воспоминания.

До беременности Гюзель Мамикон об этом как-то не задумывался, но теперь ему понравилась мысль о возобновлении рода Макароса. Видимо ему нелегко было признать, что резня буквально истребила всю его семью, кроме двоих, да он и не был особо уверен, что стало с Арамом. То, что Гюзель родилась турчанкой и что их отпрыск стал бы помесью хайя и турка, христианина и мусульманки, было несущественно для Мамикона. Ребёнок будет принадлежать им обоим, и только им, и он будет носить его имя. Эта мысль очень понравилась Мамикону, ради всех своих предков. Было бы неплохо, если бы новоприбывший оказался мальчиком, но и это было несущественно. Он же определённо заимеет ещё детей. Вспомнив нечто из прошлого, он улыбнулся. Жене ныряльщика за губками… Теодоре…? неплохо было бы узнать, что её стежки не пропали даром.

Теперь он был уверен, что должен оберегать Гюзель как зеницу ока, если Мамикон, сын Макароса из Йозгат Дага, хотел иметь и плодить дальше гордых наследников их древнего имени из Анатолии.

Он признался Татевосу:

- Кто-то пытается меня убить, друг мой.

- Ты про то твоё избиение?

- И да, и нет. Татевос, я не упоминал нечто, что тогда могло иметь или не иметь смысла. Хотя теперь имеет. Нападавшие той ночью были турками.

- О!

- Я задаюсь вопросом, кто бы это мог быть, и не знаю ответа.

- Ты подумал о новых знакомых или нажитых здесь врагах?

- Не знаю таких.

- Это имеет отношение к мартовской слежке за нами?

- Без сомнения.

- Здесь, наверно, есть турки.

- Наверняка. Но где?

- Нам надо узнать.

- Нет, друг мой, узнавать буду я. Я не прошу о помощи, добрый друг. Я говорю тебе это на тот случай, если со мной произойдёт что-то необъяснимое. Ну, сам понимаешь. Ты посмотришь за Гюзель, если со мной что приключится?

- Друг мой… - Татевос вгляделся в великана, - Конечно… Тот, кто любит дерево, любит и ветви.

Больше ничего не было сказано. В воскресенье Мамикон остановился на Шарон стрит по дороге домой. Когда он вышел из подъезда бурого кирпичного дома, чтобы спуститься по восьми гранитным ступенькам на улицу, ему с тротуара улыбнулась огромная фигура в фетровой шляпе и сером костюме из блестящей ткани. Безупречный ряд зубов озарял улыбку на смуглом красивом лице.

- Помнишь младшего брата? - сказано было по-турецки.

Бросившись вниз по ступенькам, Мамикон без лишних слов схватил Арама за плечи, вглядываясь в его глаза. - Ну да, братец младший!

Они крепко пожали руки, всё ещё пристально вглядываясь друг в друга, но теперь у обоих рот был до ушей. Братья были настоящими великанами.

- У тебя брюхо появилось, - сказал Мамикон, тыча пальцем Араму в живот.

- А ты нисколько не изменился, братец.

Наконец они обнялись с влажными от слёз глазами, немного оправившись от первого потрясения встречи.

Вопросы «где», «как», «когда» и «что» градом посыпались из их уст, не оставляя возможности осмысленному разговору. Мамикон втолкнул его в грузовик, и они поехали в кофейню Коко поговорить - ехать домой пришлось бы слишком долго.

Армяне в целом не вышли ростом, и появление у Коко двух братьев вызвало ажиотаж. Мамикона все знали и в лицо, и по репутации. Но его огромный двойник – это уже было что-то.

Коко согнал трёх посетителей со столика в углу, усадил за него Мамикона с Арамом, и поспешил за кофе после того, как ему представили Арама. Коко осознавал собственную значимость, отвечая на вопросы с других столиков с некоторым напускным нетерпением, будто им следовало знать, – он то знал, – что тот другой – это Арам, брат Мамикона.

Подав чашечки с кофе, он завис на почтительном расстоянии, не подпуская к ним никого и полностью игнорируя остальных посетителей.

Фото: Иллюстрация: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)

Арам рассказал, как Панайос, ныряльщик за губками, довёз набитую выжившими лодку в сохранности на Крит, где группа наняла другую лодку на материк и в итоге добралась в Афины. Армянские семьи приютили большинство женщин к тому времени, как Арам обеспечил себе проезд в Америку. На Эллис Айленд ему сообщили, что автомобилестроительная компания в Мичигане набирала рабочих. Теперь он жил в городке Дирборн, собирая автомобили на конвейере. Соотечественники из Детройта рассказали ему про армянина в Бостоне, который якобы был его братом, и он решил поехать проверить.

- И вот я тут.

- Ты здесь. Ты женат?

- Ты шутишь? Я – и женат? Мне и без кольца достаются все попки, какие захочу. - Арам засмеялся.

- Я так рад снова тебя видеть. Я ведь понятия не имел, что с тобой сталось. Нам о многом надо поговорить. Ты понимаешь, что в семье мы остались двое, единственные?

Арам ответил не сразу. Упоминание об изничтоженной семье омрачило встречу. Но ненадолго.

- Я должен вернуться в Детройт, большой брат. Они дали мне отлучку, когда я сказал, что ты можешь быть здесь.

- Сколько ты сможешь остаться?

- Завтра я должен уехать обратно… Да не смотри ты так. Там никто не станет сохранять для меня рабочее место. Заработок мне необходим, брат. У меня крупные неприятности и мне сейчас дорог каждый цент.

- Что за неприятности, Арам? - Мамикон понял, что брат ещё не задал ему ни одного вопроса после того как узнал, что у него хорошо идут дела в бизнесе по доставке грузов.

- Не того рода, что выпали нам на родине, большой брат. Просто вопрос денег, что я должен, только и всего. Для такого человека, как ты, это сущий пустяк.

- Интересное у тебя обо мне мнение, скажу я. Кстати, я всё ещё озадачен тем, что ты про меня раструбил – что я якобы делал с турками там, на родине.

- Ведь здорово, да? Газеты хорошо платили за эту историю, и я немного сгустил краски. Я опасался, что турки станут меня преследовать, если я признаюсь, что сам это делал, так что я сказал, что это был ты. Я сделал тебя знаменитым, братец.

- Неужели ты в семье ничему не научился о правдивости и истине, брат? - вспылил Мамикон.

- Не сердись, старина. Ты ведь один получал всё удовольствие, убирая этих подонков. А со мной обращался, как с ребёнком. Я был обязан кое-что доказать себе.

- Мужчина не должен открещиваться от того, что сделал. Я сужу тебя не за то, что ты делал.

- Ты всегда осуждаешь, как это делал отец. Было вполне в твоём духе отказаться от всех этих тёлок, что сохли по тебе там, на дороге. Я ведь видел, как они пожирали тебя глазами. Я занялся ими вместо тебя, большой брат. Я поимел и Аракси, и Анаит, и…

Мамикон поднял руку, останавливая его. Но Арам сам осёкся от выражения его лица.

- Хватит, Арам. Думаю, нам не о чем больше говорить.

- Ещё как есть. В сравнении со мной ты – большой человек. По меньшей мере ты обязан выручить меня – я крупно проигрался и нуждаюсь в увесистом кошельке. Чем ты можешь подсобить?

Протянув руку в карман комбинезона, Мамикон вынул пачку сложенных банкнот и кинул через стол. Потом положил монету в пятьдесят центов за кофе и встал.

- Это всё, что у меня есть. Можешь взять, Арам. Давай попрощаемся.

- Погоди. Ты должен выслушать моё предложение. Мы оба станем богаты, если…

- Прощай, младший брат. - Мамикон оставил Арама, поднимавшегося со стула, и вышел на улицу, глотая слёзы.

Продолжение следует 6 июня.

© 2012 перевод с английского: Арташес Эмин

Иллюстрации: Наира Мурадян (специально для Медиамакс)

Роман Джека Ашьяна «Мамикон» публикуется на сайте Mediamax.am при поддержке Государственной комиссии по координации мероприятий в рамках 100-летней годовщины геноцида армян.